Печаль без конца - Присцилла Ройал

— Едва ли они поверят…

— А ты растолкуй им, что людей порою сажают в тюрьму, чтобы оградить от грозящей опасности. Ральф считает, я что-то знаю и это знание может принести мне беду. Ведь я находился на той самой дороге, где произошло убийство, и в то самое время… Вот он и решил… И еще, Кутберт, если будет желание, скажи всем, кто интересуется, что я верил и верю в коронера Ральфа как в честного и благородного человека, кто никогда не позволит закону покарать невиновного.

— Все сделаю как говорите, брат. Ваши слова помогут оберечь нашего Ральфа от пустых обвинений чересчур языкатых людей. Везде ведь есть такие — разве им на рты замок навесишь? Я пойду, пожалуй…

Кутберт поднялся и, почтительно поклонившись, вышел.

Однако, несмотря на явное свое сочувствие к Томасу, помощник коронера, как заметил арестант, плотно закрыл за собой дверь и тщательно проверил замок.

* * *

Томас молча сидел, глядя на разложенные перед ним яства. Оживление сменилось прежним чувством беспокойства и тоски. Тоски и беспокойства. Аппетита не было в помине. На несколько минут он сумел вынырнуть из бездны уныния — и вот снова погрузился в нее целиком. Спасибо сестре Матильде, но ее кулинарное искусство, увы, не спасло.

Внезапная ярость обуяла его, и он с такой силой стукнул кулаком по столу, что брызги похлебки разлетелись во все стороны.

— Я проклят! — простонал он. — Проклят! Но за что?

Раздался стук в дверь, и приглушенный и беспокойный голос Кутберта напомнил, что его охраняют, а также не оставляют своими заботами. Что почти одно и то же. Он прокричал в ответ, что случайно прикусил язык, а вообще все в порядке.

Как бы он хотел, чтобы его невинная ложь о том, что все в порядке, оказалась правдой! Но он должен что-то предпринять! Он не может оставаться взаперти, обуреваемый мыслями о прошлом, — так он вскоре сойдет с ума!

Возможно, лучше было бы рассказать обо всем — Ральфу, или Анне, или обоим. Это могло бы принести облегчение. Но что именно им сказать? И как?..

Кое-что он уже начал было говорить Кутберту, однако вовремя остановился. Ведь стоит только начать — одно потянет за собой другое, а там и… выворачивайся наизнанку… Но если эта изнанка так ужасна, так омерзительна, как у него?..

Ральф тоже хорош… Талдычит о дружбе, а сам… Запер его в этой проклятой каморке и думает утешить супами и сырами из рук Матильды. И разве можно подозревать в самом страшном человека, которого считаешь своим другом? Тогда вычеркни его из числа друзей!

Но тут же это суждение сменилось на прямо противоположное.

Будь я честным человеком, начал он укорять себя, я бы испытывал не обиду, а уважение к тому, кто истину и закон ставит выше дружеских чувств. А сам я мог бы так поступить? Наверное, нет, потому что слаб. Слаб и многогрешен…

А с другой стороны, продолжал рассуждать Томас, безразлично глядя, как остывает похлебка, с другой стороны — что подозрительного в том, что я так торопился домой, в монастырь, что не поел как следует с утра, или в том, что мне сделалось плохо от лицезрения этого ужасного мертвеца. Если бы они знали еще, кого он мне напомнил! Что от усталости и голода я принял его за моего проклятого насильника…

Итак, чему способствует то, что я снова сижу сейчас под арестом? Лишь тому, что снова и снова вспоминается то, что произошло со мной в Лондоне несколько лет назад, а также то, что случилось в прошлом году, когда, рискуя собственной жизнью, я спас чужую… О последнем событии я бы мог спокойно рассказать Ральфу, но разве это помогло бы ему раскрыть убийство солдата?..

Ну, и какой же вывод, Томас, ты сделаешь из всего этого?.. А такой, что Ральф прав, и мое дурацкое поведение может и должно вызывать подозрение. А если так, то меня нужно держать под замком до тех пор, пока не расскажу того, что снимет с меня подозрение, и выходит, что для меня сейчас все сводится к одному: что рассказать?

Разумеется, я не могу признаться Ральфу в том, что долго находился в заключении. А если признаюсь все-таки, то ни за что на свете не решусь сказать за что! За содомию!.. Но Ральф, естественно, как законник и как друг, непременно захочет узнать причину моего ареста. Ну и, предположим, я придумаю что-то. Но тогда у него возникнет другой вопрос: почему? Почему в стране, где за мелкие проступки сроки заключения невелики, меня так долго держали в тюрьме? Не значит ли это, что я совершил что-то весьма серьезное? Что же именно? И вполне возможно, он подумает о предательстве.

А тогда я буду вынужден раскрыть истинную причину и потеряю друга, но этим дело не ограничится. Мой бывший друг задастся вопросом, каким образом человек, осужденный за содомию, по выходе из тюрьмы оказывается принят в монашеский орден, что запрещено любыми канонами. Значит, и здесь что-то нечисто…

Ответ на этот вопрос повлек бы новые трудности для Томаса. И что с того, что он не слишком любит, даже, быть может, ненавидит своего зловещего церковного патрона? Все равно он хранит ему преданность. Скорее, не ему, а тому, кто над ним, его господину, кто в конечном счете спас Томасу жизнь. Он так и не знает даже его имени, однако подозревает, что это человек с очень высоким положением в Церкви. Без всякого желания став монахом, и не просто монахом, но выполняющим тайные поручения, он дал клятву хранить церковные тайны, которые могут сделаться ему известны. И он хорошо знал, что за нарушение клятвы наказание будет неминуемым и чрезвычайно жестоким.

И еще Томас знал, что, каким бы смелым и независимым ни был Ральф, он тоже связан клятвой в верности — верности королю. А поскольку духовные и светские власти не всегда пребывают в добром согласии, между ним и его нынешним другом Ральфом также возможны расхождения и даже конфликты, хотя, слава Богу, не на личной почве. И многого Ральф не поймет или не одобрит.

Вот поэтому, по всем этим причинам, Томас никогда не сможет рассказать Ральфу, как и почему стал монахом, как попал в тюрьму и как освободился из нее…

Он начал возбужденно ходить по своей камере. Да, его положение безвыходно. Ему ничего не остается, кроме… Кроме чего? В горле у него пересохло — от пролитых слез, от рыданий. В конце концов, он устал мотаться взад и вперед, подошел к столу, остановился. Очень захотелось пить. Так вот же целый кувшин питья! Он налил в кружку эля, сделал несколько глотков. Немного горчит, но приятно. Подходит к его настроению. Он допил и наполнил кружку снова. Добрый эль! Молодец Тостиг, брат Гиты, — хороший напиток поставляет!..

Он опорожнил и эту кружку. И внезапно пришло озарение! Он посмотрел на кувшин и благодарно улыбнулся. Не все еще потеряно — он знает, что делать!

Кутберт забрал свой нож, но ложку оставил. Томас схватил ее, повертел в руках и опустил в миску с похлебкой. Кажется, расплескалась и остыла немного, но все равно вкусно — язык проглотишь! И чесноку добавила сестра Матильда — какая умница!

Он откусил большой кусок от ковриги. Давно не едал он такого вкусного хлеба!..