Арена XX - Леонид Гиршович

Писателю! убей ребенка.

Сия заповедь врачевателю нравов, оскудевшему сюжетами, мне где-то встречалась, со ссылкой на Рёскина. Столетиями «сложены дрожащие ручонки». Не просыхает детская слезинка. А ежели к этому да родительское чувство… Не целясь, поражаешь мишень – «Мишаню», который для папы с мамой всегда будет «Мишаней», мишенью их сердца. Без различия возраста. Необязательны «дрожащие ручонки» – может быть гимназистом, семинаристом, студентом. Сюжет «Стариков-родителей на могиле сына» в своем тротиловом эквиваленте равен взрыву Вселенной:

Сколько дёночек, сыночек, нам с тобой в разлуке жить,

Столько раз твою могилку суждено нам навестить.

В первой, только что завершившейся части я играл в жмурки с неуловимым – ловил лишь воздух. Зато это был воздух русского Берлина. Тот, с кем я играл в жмурки, он-то и хоронил как раз не детей в смысле «детей», он хоронил «сыновей».

Как будто я это он, и он хоронит меня (цитата). Яша Чернышевский с запекшейся на виске кровью. Слепцов-младший, чья душа переселилась в бабочку. Сын Евгении Исааковны, которая еще не знает о его смерти. Усатый бейсболист – его фото в траурной рамке на пожелтевшей газетной вырезке вам показывает брызжущий слюной парикмахер. Тексты с привидениями. Даже не «как будто я это он, и он хоронит меня», – пытка поизощренней будет. Это не я ставлю себя на его место – это я ставлю его на мое место, когда мне сказали, что он заслонил собой Милюкова.

Оповещение бывает скоропостижным, а бывает после тяжелого и продолжительного ожидания, по мере которого недоуменное «пора бы уже прийти» становится все более тягостным. В кадре нетронутый прибор на обеденном столе. И все несбыточней, все волшебней становится мыслью рисованная картинка: вот раздается звонок и привычно входит… Но уже за окном смеркается. Сдавившая грудь тоска удостоилась эпитета «смертельная». И наконец звонок: в дверях полицейский комиссар с известием, что маленькая Эльси Бекманн найдена в сосняке («данке шёёён»).

Не разболись у Лилии Давыдовны зуб, все бы шло «согласно сценария». И кто-то тщетно предвкушал бы, как вот-вот скажет: «А мы уже волновались…» Не всегда волнение разрешается в мажор: дескать, какая-то там авария, и все трамваи стали. Нет, «какой-то там» эта авария будет для других. На этот раз мишенью ты. Утром, уезжая в Темпельгоф, прихорашивалась: Манфред фон Шписс ждет… А к вечеру после непродолжительных волнений (даже не то что «мы с ума сходили» – не успели) сверкнуло, рассекая воздух, краткое: сегодня разбился аэроплан, упал в Грюневальд. «Катая свою даму по утренней лазури, перерезвился, потерял власть над рулем и со свистом, с треском нырнул прямо в сосняк. Еще был заметен отпечаток удалой смерти под соснами, одна из коих была сверху донизу обрита крылом…». Пегас втюрился в лес. Но!.. На месте падения найдено лишь тело авиатора. Последняя безумная надежда: могла оступиться, выходя из трамвая, подвернуть ногу, сейчас в больнице, в гипсе. А Манфред фон Шписс, так и не дождавшись пассажирки, полетел в одиночестве. Что?! Полиция подозревает, что тело похищено и с ним забавляется некрофил? Есть данные?..

Впрочем, с Лилечкой и с ее родителями мы уже разобрались, ревизии не будет. Их вывели из-под огня. Решение окончательное и обжалованию не подлежит. В который раз пожелание зла обернулось благом: злая шутка обернулась Ноевым Ковчегом. Не говоря уж о разболевшемся зубе.

* * *

«Природа жаждущих степей… Природа жаждущих степей…» – повторял он – вот привязалось! Сквозь многомесячный слой грязи (стекла чудом уцелели) скреблось закатное солнце в окно. Бабье лето. Сынишку целыми днями где-то носит. Чего удивляться? Школы нет. Порядка нет. И главное, конца-краю этому тоже нет. Чего же с пятнадцатилетнего спрашивать?

Скажешь «дядя Ваня», и всяк знает, кто это. Он мог стать закройщиком в «Londres», но выбрал пыльную мансарду, забитую нарядами сказочных принцев и принцесс. Такой уж он человек. (Надо быть Квазимодой, чтобы жить в мечтах и влюбляться в своих эсмеральд.)

Посмотрел в окно: противоположная сторона улицы видна вплоть до «Торговли ватой фабриканта Дроздова». Как вата, почерневшая за зиму между рам, стоит сожженная «торговля», крыльцо без навеса – железных козырьков в городе совсем не осталось. Смена власти сопровождалась грабежами, а грабежи поджогами.

«Понятно, что ему сидеть в четырех стенах? Он же не мадмуазель Бдржх» – у той была сенная лихорадка, и каждую весну она умирала, бедненькая снегурка.

Дядя Ваня умилялся своим принцессам. Влетает такая: «Дядь Вань… – дышит в ухо. – Дай глоточек… Дядь Ваня, что бы я без тебя делала?» Всегда была припасена бутылочка. Однажды у Кривова, у баса, сел голос, а вечером выступать в «Купчихе» – в купеческом собрании. Куда он бежит? В костюмерную. «Дядя Вань, спасай…» Спас. Растер ему яйца – уж он взревел: «Как во городе было, во Казани…». Гоголь-моголь а-ля дядя Ваня.

Хоть и тревожно скребет по стеклу закатное солнце, тревога была ненавязчивой. Не впервой ему пропадать – раз трое дёнок не было ни слуху ни духу. Сейчас откроется дверь: «Пaпа!» – он всегда по-французски.

Дядя Ваня тоскливо смотрит в окно. Приедается тусклое однообразие вида за окном, когда ждешь заветной перемены. «Природа жаждущих степей… Природа жаждущих степей…» В июле лило как из ведра. Неурожаи каждое третье лето. И где это человек шатается? С вечера не емши.

Дядя Ваня с рани наварил супу с татарским салом – манкой. В детстве так манная каша звалась. «На завтрак тарелочку татарского сала, чтоб силушка была». Растил, как мог – за всем на ходульке не поспеешь. Другие собираются в театр – именинниками глядят, а тут с малолетства средь нимф да рыцарей, все оперы слыхал, обо всем читал, ну и вырос фантазийный. Делал штуки в посрамление, от которых люди сквозь землю готовы были провалиться. Говорит Сашке Выползову: «Если в сапог хромому подстелить зелененькую, а под нее чистую бумажку, то на другой день картинка-то и переведется. Отец каждый день урожай снимает, этим кормимся». А были с Выползовым неразлейвода, как две собачонки неразлучные носились. Ну, тот, дурень, уши развесил, стибрил у матери троянца из комода, приносит: вот, мол. «Нет, – отвечает, – наш сапог уже занятый. Нельзя, чтоб две в одном. Ты поищи другого кого. Скажешь: прибыток поровну. И не стесняйся. Как увидишь подходящего, спрашивай». Ну, дурень увидел, мужчина катит дочку в кресле: «Извиняюсь, у нее башмачок пустой?»

С наступлением ночи уже по всему городу затрещало – словно поленья стреляли искрами, соревнуясь, какое пульнет дальше. «Пулеметы затрещали, белы крикнули “ура”, это красны услыхали, как собаки выскочили со двора», – приговаривалось на тужащегося младенца глядючи. Теперь поменяют слова местами, «белых» на «красных».

Что чехословаки уходят, было ясно уже по тому, что творилось в эти дни на пристани. Когда власть меняется, приличные люди сидят по домам. Подвернуться под горячую руку тем ли, другим ли – не приведи Господь. Как бешеные псы. Дядя Ваня себе уже места не находит, волнение пышет жаром. «Где-то же он сейчас есть… – бредит дядя Ваня. – Живой, полуживой, бездыханный… Какой уж есть… Какого ни есть вида…»