Арена XX - Леонид Гиршович

Решили свести его в губком, который поначалу разместился в «Номерах Щетинкина». Колька Ежов прочувствованно затянул:

Черный ворон, что ж ты вьешься

Да над моею головой?

Ты добычи не добьешься,

Черный ворон, я не твой[20].

Комсомольские похороны. Некрашеные закрытые гробы, кумачовые революционные хоругви, флаги, транспаранты – атмосфера исступленно-угрюмой скорби первореволюционных траурных торжеств, что так убеждало сторонних наблюдателей. Плывшие над толпой ящики сопровождали звуки похоронного оркестра. Музыканты быстро овладели новым репертуаром: «Варшавянка», «Вы жертвою пали», «Интернационал» разнообразят привычные шумановские «Грезы», «Похороны куклы», «Марш» Шопена и даже «Со святыми упокой» – в аранжировке кавалера ордена Св. Станислава третьей степени с мечами Ильи Шатрова.

Местом для могильника выбрали Черное Озеро. «Когда-нибудь и скоро, может быть», здесь, на улице Дзержинского, будет областного значения лубянка – конечная станция для всех этих ораторов над разверстою могилой. Они были кто во френче, кто в косоворотке, кто в гимнастерке, кто в кургузом пиджачке, кто в студенческой тужурке – как товарищ Трауэр, начинавший редактором газеты «Клич юного коммунара», а кончивший… Кончивший, как и все они.

Говорили то же, что Ежов дяде Ване, только рубя воздух рукой на каждое смысловое «пли!». Слышно-то не всем, зато видно каждому. А их аудитория не ограничивалась одним дядей Ваней – вот кого здесь как раз бы не досчитались, когда б считали «убитых горем родственников и близких». Но у жертв классовой борьбы родственников нет, родственники – буржуазный пережиток и протоколом революционных похорон не предусмотрены: а что как они стоят на классово чуждых позициях. Мы здесь все одинаково близки, все одного рода – голодных и рабов.

Хронист пишет: «Вышли на траурный митинг рабочие, ремесленники; пришли крестьяне из окрестных деревень, бывшие солдаты, вчера только бежавшие из разложившейся царской армии. Присутствовали и красноармейцы местного гарнизона. Пришли все: и мужчины, и женщины, и подростки. Слышны разговоры: “Сколько народу положили! Скоро, как в Германии, стоймя хоронить будут… Откуда знаю, тетка? Да читал”».

Уже в ближайшем «Кличе юного коммунара» Трауэр начнет публикацию писем тех, кого не пощадил белый террор. Большевик-подпольщик Абрам Комлев обращается на прощанье к жителям родной деревни:

Козьма Розгин, Борька Косой и ты, Петруха Сысоев.

Вы всё спорили со мной, когда я к вам приезжал за советскую власть агитировать, всё не верили, что Комуч это обираловка и буржуйский обман трудового народа. Вот народное добро и досталось антанте, весь золотой запас казны царской, для раздачи вам, беднякам, предназначенный. Это случилось из-за вас, потому что вы хуже Фомы-неверного и не пошли служить в Красную Армию.

Но еще не поздно исправить положение дел и вернуть украденное чехословаками золото. В одиночку это мне было не под силу, нужно много бойцов. После того, как замысел мой открылся, я неделю прятался в больнице, но меня выдал один предатель и трус.

Перед казнью я крикну им: «Вы убьете меня, но тысячи других сынов трудового народа станут на мое место!».

Прощайте же, Козьма Розгин, Борька Косой и ты, Петруха Сысоев. Помяните добрым словом своего земляка-селянина Абрамку Комлева за то, что отдал жизнь за народное счастье.

Четыре коммуниста, осужденные 4 сентября 1918 года военно-полевым судом при штабе обороны города Казани на смертную казнь, шлют свой предсмертный прощальный привет товарищам.

Желаем вам успешно продолжить наше общее дело.

Умираем, но торжествуем и приветствуем победоносное наступление Красной Армии. Надеемся и верим в торжество идеалов коммунизма.

Да здравствует Красная Армия!

Да здравствует Коммунистический Интернационал!

Старенький мой папочка-товарищ! – пишет отцу эскапист (СКП – Союз Коммунистических Подростков). – Когда ты будешь читать эти строки, меня уже не будет в живых. Я не жду пощады от врагов революции и не желаю ее. Пятнадцатилетний капитан, я всю свою недолгую жизнь искал бури. Сердце мое бьется счастьем, и я умираю с гордо поднятой головой. Я хотел спасти жизни шести товарищей-подпольщиков, но вышел седьмой.

Не горюй о своем юном сыне. Я из земли цветком вырасту, и слезы твои его оросят. Прости и прощай.

Твой Николай Карпов.

Трауэр долго думал, как правильней: «его оросят» или «меня оросят»?

Дядя Ваня занемог.

Еще когда Хмельницкий поил его рыжим морковным чаем с протертой ягодой – вместо сахара – стало ясно: наш возмущенный разум не выдерживает уготованной ему температуры кипения. Настойчивая сбивчивая скороговорка отбивает чечетку крышкой вскипевшего чайника. И все об одном – нет, не о сыне. О том, как в театре не могли на него нахвалиться, чуть что – к нему. Один раз за пять минут до выхода прибегает Елена Прекрасная, а из тюрнюра дым, как из трубы.

– Представляете, прелестное существо, фея, а из трубы дым, – он засмеялся. – Вспыхнул тюль сзади на платье… имела неосторожность прислониться к печке… загасили кое-как… представляете, мужчины ладонями… ха-ха-ха… на месте тюрнюра черная дыра, и дым из нее… мы горели на днях, может, слышали? Еще Бог миловал, а могли б как Эчильдейка, дворник. Наверно, слыхали. Я ей шалью-то завязал сзади, как будто у нее зуб там разболелся. Подшил в минуту. Не видно ничего, только запах.

– Обмундирование у бойцов голое, – сказал Хмельницкий, глядя мимо дяди Вани. – Необходимо собрать всех ремесленников-одиночек в одну пошивочную мастерскую для нужд рабоче-крестьянской армии…

Тут дядя Ваня извинился, что по нужде должен отлучиться.

Нет, на поиски дяди Вани не снарядили экспедицию. По исчезновении своем отец героя был забыт столь же радикально, как и обласкан. Хмельницкий – ответственный работник губсовнархоза, секретарь отдела по обработке животных продуктов. У него каждая минутка на учете, каждое деленьице на циферблате. Мог бы – национализировал время. Все решительно должно служить одной-единственной цели – хорошей погоде, говоря иносказательно. Ведь при коммунизме всегда будет солнце. Пока что мелкие производители припрятали все свои запасы и добровольно расставаться с ними не собираются. Хлопот с мелкими собственниками больше, чем с крупными: фабрику под полом не спрячешь. Да и фабриканты, хоть и хищники, но рвут мясо рабочего человека чужими когтями, а у мелких собственников они свои. Для революции, товарищи, кустарь-одиночка враг более опасный, чем братья Елисеевы.

Часы показывают 16.32. Солнце коммунизма бьет в окна прямой наводкой. Хмельницкий меряет комнату шагами, отбрасывая тень своего дедушки. Скоро губсовнархоз получит под свою нужду здание епархиального училища (красная немецкая кладка радует глаз). Хмельницкий планирует выделить там большое помещение для портных-одиночек, и пусть себе трудятся, каждый на своем низеньком табурете, какой стоял у его деда. За это будут получать они высший паек: колобок хлеба 400 грамм. Карточку на остальные продукты, кто хочет, может отдавать в столовую и получать их обедом: тарелку горячего супа и уполовник пшенки, наравне с красноармейцами.