Весь апрель никому не верь - Ариадна Борисова

Пятый ученик

Где-то высоко-высоко, за пеленой неба, расстилается вечность. У нее нет времени и движения, прошлого и будущего, рождения и смерти. Но она не пуста. Там живет бессмертный Учитель, а когда-то жили и ученики.

Однажды, слепив шарик из песка, дерна и глины, Учитель закрепил его в вечности. Круглая форма шарика понравилась Учителю: не имея ни начала, ни конца, она как бы повторяла вечность. Потом Учитель созвал учеников. Они выстроились перед ним, все пятеро, непохожие друг на друга.

– Я решил подарить вам планету, – сообщил Учитель. – Вы многому научились, и мне нужно знать, кем вы будете на ней для жизни.

– Хочу быть разноцветным, – недолго раздумывал первый ученик, трудолюбивый садовник, порицаемый Учителем за неопрятность. – Хочу расцветать нежными цветами и растить деревья, полные плодов. И пусть бы в моих недрах хранились драгоценные камни и золото, которые делают жизнь красивой.

Учитель сказал:

– Ты станешь землей.

И первый стал ею.

– А я хочу быть прозрачным, совсем невидимым, – мечтательно прошелестел второй, ученик с нравом легким, однако огорчавший Учителя некоторой ветреностью. – Я бы заполнил собой все пространство, чтобы моей чистотой освежались цветы и деревья с плодами, и дышала бы мной сама жизнь.

Учитель сказал:

– Ты станешь воздухом.

И второй стал им.

– Я тоже хочу быть прозрачным, но зримым, – зажурчал третий ученик, чью болтливость Учитель прощал из-за его радушия к жаждущим. – Блеск солнца в волнах и сквозная глубина, щедрые колодцы и прохладные кувшины в жару – это по мне! Я напитал бы собой всю зелень жизни.

Учитель сказал:

– Ты станешь водой.

И третий стал ею.

– Я хочу быть горячим! – пылко воскликнул четвертый ученик, беспокоивший Учителя привычкой раздувать много дыма из ничего. – Хочу лучиться в сердцах добрых и гореть в глазах бесстрашных, когда полыхают войны! Кроме того, я умею греть тех, кто мерзнет в холоде жизни.

Учитель сказал:

– Ты станешь огнем.

И четвертый стал им.

– Я хочу… О, я хочу многого, – забормотал пятый, сильно огорчавший Учителя: нерадивость, завистливость и жадность отличали этого ученика. – Я хочу красивые цветы и деревья с плодами, и золото, и драгоценные камни хочу. И дышать мне чем-то надо, и пить-варить что-то. В холод я люблю погреться, а если наскучит жить легко, то поиграть в войнушку.

– Понятно, – вздохнул Учитель. – Ты хочешь просто пользоваться жизнью. Но тот, кто сам ничего не создает, теряет вечность и становится смертным.

– Что же мне делать? – испугался пятый.

– Созидай.

– О, я буду что-нибудь растить и строить!

– Ладно, тогда и я оставлю за тобой способность рождать новую жизнь.

– А все остальное из того, что я хочу, ты оставишь?

– Все-все? – усмехнулся Учитель. – Ни больше, ни меньше?

– Больше, – обрадовался пятый, – конечно, больше!

Учитель сказал:

– Ты станешь человеком.

И пятый стал им.

С тех пор на круглой планете рождаются и умирают люди. Люди трудолюбивые, как земля, чистые помыслами, как воздух, с душами щедрыми, как прохладная вода в зной, и теплыми в холоде жизни. Вместе с тем людям присущи неопрятность в побуждениях и словах, легкомыслие, пустозвонство и запальчивость. Это не считая завистливости и жадности. Но все люди совершенно разные, потому что в каждом чего-то больше.

Матвей не говорил ребятам на курсах, что окончил «вышку». Никто, впрочем, к нему в душу не лез. Беседы были деловыми – об особенностях техники разных производителей, преимуществах и недостатках машин фирм «Катерпиллар», «Комацу» и так далее. С доктором Ватсоном виделись редко, тот еще не завершил свою долгоиграющую учебу – чего-то там интернатура, ординатура… Элька работала на станции «Скорой помощи» и, поссорившись с ним, отдалилась от Матвея.

Как обычно, Робик приехал к Новому году и удивил всех новым «усатым имиджем», – так назвала тетя Гертруда заметно ухоженную часть сыновнего лица. С учетом того, что Робик сильно поздоровел, усы сделали его похожим на морского котика-альбиноса. К изменениям в жизни друга он отнесся с неожиданным энтузиазмом – всегда, оказывается, мечтал стать крановщиком. Матвей посмеялся: можно было на пальцах перечислить профессии, которые не привлекали бы Робика в детстве, – ассенизатор, например.

С Элькой повторялось «черемуховое» время. Матвей пригласил ее по телефону справить вместе Новый год, она громко ответила «нет», потом вполголоса добавила еще кое-что.

– Почему-у?! – замычал Робик. Матвей не рискнул сказать, что Элька попросила больше ее не тревожить.

Когда мантры президента под бой курантов сплотили страну в ностальгический союз, на душе у Робика полегчало, и друзья отправились в «Пятый элемент». В береговом районе этот бар славился демократичностью персонала и лучшими бифштексами с картошкой фри. Падал снег, было тепло. По радио передавали, что в новогоднюю ночь ожидается минус четыре, чего не случалось лет пятьдесят. Нежные хлопья летели сквозь свет фонарей, как перышки с крыльев ангелов.

В бар пришли рано. Здешние завсегдатаи еще допивали по домам шампанское и пялились в «ящик», переключая каналы с назойливым комплектом артистов. Повезло занять угловой столик, но у соседнего начал тусоваться подозрительный люд неопределенного пола. Женоподобные существа (у Матвея язык не повернулся бы назвать их мужчинами) поглядывали игриво и вопросительно. Шея одного была обвешана художественными кольцами мохнатого оранжевого шарфа, наподобие цветочных венков на индийской невесте. «Идет война народная» – кощунственно напевал он на мотив песенки «В лесу родилась елочка».

– Поганец, – процедил Робик сквозь зубы. Пришлось пересесть за столик в начале ряда. Не хотелось портить себе настроение конфликтом с содомитами – черт с ними, пусть живут.

Взяли по сто граммов водки, салат на закусь. Рюмки подняли за то, чтобы не было войны – за популярный и зачастую актуальный тост в стране, без всякого смеха. Да и в мире. Потом выпили за счастье Эльки, которое Робик помыслить не мог без себя. Он был в чем-то виноват перед ней, но не говорил, в чем, и, в жажде выплеснуть наболевшее, повторял: «Люблю ее, люблю ее, люблю».

– Знаешь, в тех, кто говорит о любви как о мещанском пережитке, столько же ущербности, сколько разочарования в психоанализе. На самом деле все это из-за науки. Она убила любовь, воспетую до нас. Какие могут остаться чувства после исследований молекулярной генетики и ДНК первых людей? Но мы, пошляки и скептики, по ней ностальгируем. Мы, прибитые фобией быть заподозренными в сентиментальности, читаем Бунина, Лондона, Цвейга и тайно верим в любовь.