Окна во двор - Денис Драгунский

В самом начале 1970-х латышская писательница Цецилия Динере рассказала мне такую историю.

Жили-были три товарища.

Хотя конечно, это были не товарищи, а так — друзья детства. Вместе учились в какой-то провинциальной школе. Но у них сразу разошлись дороги. Тем более что они были очень разные.

Один — из богатой семьи, но по убеждениям почти коммунист. Красный, если в одно слово. Правда, свои убеждения он мало кому доверял, особенно после тридцать четвертого года. Тогда было очень тяжелое время. Лучше было не вылезать с красными идеями. Но друзьям он говорил, наверное. Делился мыслями.

Второй — поэт. Еще в школе писал стихи и дальше пошел по этой дороге: газета, журнал, литературные кружки, книги.

А третий — ни то ни се. Никто. Даже школу не окончил. Работал где придется, хворал, кашлял, даже семьи у него не было. Но он очень любил своих друзей, особенно того, который поэт. Издалека любил. Читал про него в газетах и гордился, что сидел с ним в одном классе.

И вот тут — сороковой год. Русские. Советская власть.

Конечно, все сейчас шепчут: «оккупация, катастрофа, Ульманис», но я вам честно скажу, — говорила Цецилия Робертовна, — ничего хорошего в Ульманисе не было. Обыкновенный диктатор. У нас был хороший президент: Чаксте, самый первый. Остальные гораздо хуже, а Ульманис хуже всех. Так что, если честно, у советской власти была поддержка, конечно. Каждый третий был «за», каждый третий был «против», а еще каждый третий просто жил себе потихонечку…

Настала Советская власть — и тот, который был красным, сразу выдвинулся и даже стал играть какую-то роль. Стал советским деятелем. А тот, который поэт, — наоборот, совсем сник и приуныл. Неизвестно, встречались ли они. Возможно, да. В Риге вся интеллигенция — знакомые. Возможно, поэт просил красного о помощи, а тот ему отказал. Или наоборот, как-то очень обидно и унизительно помог. Или вообще — запретил журнал, где поэт работал. Все может быть. Теперь никто не узнает.

А вот этот, третий, который никто, — устроился садовником к одному пастору, где-то далеко, на границе с Литвой. Там был богатый приход, и у пастора было целое хозяйство.

Но тут — сорок первый год. Немцы.

Красный скрывался — и в один прекрасный день постучался к тому же самому пастору; его приютили. Он не узнал своего старого школьного друга — или виду не показал? Но и друг — который никто — тоже, конечно, не показал виду, что они знакомы.

Как-то раз туда приехали немцы на трех автомобилях. Все бы хорошо, но с ними был тот, который поэт. Он выглядел вполне благополучным господином. Может, он играл какую-то роль в оккупационной администрации. А может быть, и нет. Может быть, немецкий офицер, который болтал с ним и все время брал его под руку, тоже писал стихи, и они были давно знакомы по какому-нибудь поэтическому кружку в Риге тридцатых годов, и вот, значит, какая приятная встреча.

Красный как раз окапывал дерево. Поэт подошел к офицеру и что-то прошептал. На красного надели наручники и увезли. Все это своими глазами видел третий — тот, который никто.

Ужасно было, что он очень любил поэта, и даже знал его стихи наизусть.

Что было делать?

Он поступил просто, проще некуда: после войны устроился чистильщиком сапог около вокзала. Сидел на низкой скамеечке и вглядывался в толпу.

Через двадцать лет поэт все-таки решился навестить родные места. Приехал. Сошел с поезда, прошел через вокзал, вышел на площадь — элегантный пожилой иностранец.

Тот, который никто, заступил ему дорогу и схватил за горло.

Когда старик подошел к автобусной остановке, там уже был другой старик. Тоже в легких летних брюках, в футболке с картинкой и в желтой бейсболке, лихо надетой козырьком назад. А у первого старика — впрочем, поди разбери, кто тут первый, а кто второй, — давайте так: первый подошел, а второй уже сидел, договорились? — у первого старика бейсболка была надета как положено.

Было жарко. Июль, самая середина.

Старик присел на дырчатую алюминиевую скамеечку, рядом со вторым. Увидел, как нелепо надета шапка у его соседа. Громко хихикнул. Тот не повернул головы.

— Автобуса давно нет? — спросил первый старик.

— Давно, — покивал второй.

— Ага, — сказал первый старик. — Куда едем? В церковь? На вокзал? Домой?

— В церковь, — сказал второй. — На вокзал. Домой.

— Такой маршрут? — удивился первый.

— Такой маршрут.

— А я сразу на вокзал. Пора, пора. Давно пора… О! Кто к нам идет! — он схватил второго за плечо, повернул к дороге: — Смотрите, вот, вот!

К остановке подходила старуха.

— Это Клара, — сказал первый старик. — Как это мило! Клара, ты с нами?

— Это Клара, — кивнул второй.

— Я не с вами, я сама, — сказала старуха.

— Но ты ведь Клара?

— Вам-то какое дело?

— Я был в тебя влюблен в пятом классе! — сказал первый старик, поднялся со скамейки и поцеловал ей руку. — Боже, ты совсем не изменилась!

— У вас сильный склероз, мой милый, — она отдернула руку. — Вы все напутали. Я вам сочувствую, но притворяться не буду. Если ты в меня влюблен, помоги мне добраться до дочери. У меня болят ноги, я не могу быстро. Она меня ждет. У нее родился ребенок. У меня родился внук. Она зовет на крестины.

— Главное — не опоздать, не заплутать! — встрял второй старик.

— Я прекрасно помню адрес, — сказала старуха. — Я покажу. Третья остановка. Потом перейти улицу. Потом немного вперед. Налево. Переулок. Красный дом.

— Будет обед? Вино? — первый старик даже пальцами прищелкнул. — Эх, черт! Я бы с удовольствием выпил. Красного вина.

— Хорошо, — сказала старуха. — Пойдем со мной. Дочка будет рада. Не бойся.

Он засмеялся, потом помрачнел:

— Нет. Я опаздываю на поезд. Мне надо ехать. Меня ждут. Не одну тебя ждут.

— И меня ждут! — сказал второй старик. — Меня очень ждут.

Подъехал автобус, небольшой и пустой. Только водитель и кондуктор.

Старики, помогая друг другу, забрались в салон.

— Кажется, я забыл деньги, — сказал первый старик кондуктору.

— Я за него заплачу! — сказала старуха. — Я за всех заплачу.

— Пенсионерам бесплатно, — сказал кондуктор. — Не беспокойтесь, садитесь.

— Третья остановка, — сказала старуха.

— Вокзал, — сказал первый старик.