Жалитвослов - Валерий Вотрин

— А я хотела тебе на ночь почитать, — сообщила она. — Достала изумительную книжку — Хакобо Арбенс Гусман, «Записки о гватемальской революции». Ты бы не стал так спокойно спать, когда бы услышал, что творили в Гватемале палачи полковника Кастильо.

И до самого утра полусонному Одинцову слышались слова — «Юнайтед фрут компани», Кастильо, Аллен Даллес, Монсон.

Однажды она прибежала к нему на кухню вся в слезах, выкрикивая бессвязно:

— Он обидел меня… разлюбил. Больше не открывай ему дверь, я не хочу его видеть!

— Кому? — попытался понять Одинцов. Ничего понять было нельзя. Какой-то Плывунов потребовал большей свободы… но больше она просто не могла ему дать… она ведь и так от всей души…

— Подожди, — Одинцов усадил ее, вытащил из шкафчика бутылку, налил ей водки. Свобода не глядя выпила и задохнулась, глаза ее расширились. Молча ловила она ртом воздух. Тут в дверь сунулся какой-то человек, увидел Одинцова, Свободу. Одинцов узнал его — это был прозаик Бубняев, выпустивший недавно в Риме книгу о крестьянских бунтах под псевдонимом Мартын Хек. Свобода, помнится, все повторяла, что псевдоним на диво удачно выбран.

— Мне бы ее… — обратился Бубняев к Одинцову хрипло, но вежливо, показывая на Свободу. — Ребята там… ждут. Поговорить бы.

— Им только это и подавай! — вдруг взорвалась Свобода, обретая дар речи. — Поговорить! Пора бы уже делать… а им все говорить.

— Так это, — смутился Бубняев, — сначала поговорить бы… а потом сделаем… это уж как заведено.

— Ладно, — неожиданно быстро согласилась Свобода, улыбнулась, легко поднялась. — Иду. Только сначала Плывунова выгоните. Я больше его не люблю.

— Уже выгнали, — в ответ разулыбался Бубняев. — Как ты ушла, так сразу и выгнали. Не наш он человек.

Свобода довольно кивнула, направилась к двери.

— Свобода! — позвал ее Одинцов в спину, когда она уже была почти у выхода. Она обернулась. — Почему ты не ушла к Скоморошенко? — спросил он, опять чувствуя себя кретином. — Он стихи пишет… известный человек. А у меня тут и места мало, и вообще.

Она остановилась и молча изучила его. Взгляд ее, становясь все жестче, обежал кухню, остановился на рукописи и тут смягчился.

— Люблю я тебя, Одинцов, — сказала она так, что он не понял, правду ли она говорит. Но все равно слышать это было приятно. Благодаря ей авторитет его в артистических кругах возрос. Разумеется, мало кто догадывался о его причастности к тамиздатской деятельности. Но квартира его в короткие сроки стала центром литературных сборищ. В любое время дня и ночи сюда приходили поэты, литераторы, художники, устраивали импровизированные чтения, притаскивали картины, — и все ради нее. Она, Свобода, царила на этих посиделках. И Одинцов как-то привык, что, несмотря на явных фаворитов, отмеченных ею, она всегда остается у него, это уже стало нормой.

Конец этому пришел неожиданно. Уже намечена была дата его защиты. Он бегал с последними приготовлениями, когда ближе к вечеру раздался звонок.

Это был его тот самый миланец из посольства. Ясно и коротко он сказал — все, делу их конец. Его переводят в Белград. Он, конечно, всегда готов помочь, но как это сделать в новой ситуации, не представляет. У Одинцова создалось такое впечатление, что итальянец давно готовился к этому разговору и сейчас испытывает облегчение. Что было сказать? Одинцов поблагодарил его и сам не заметил, как сделал это в тех же выражениях, что давеча Свобода, — слова «демократия», «режим», «мир» сами вырвались из него и ушли в итальянца, как в цель. Он долго потом жалел об этом — хорошо еще, если телефон не прослушивается. И даже если нет, это было неразумно. Однако он был настолько растерян, что сам не знал, что говорить.

Она дожидалась его там же, на лестнице, где они встретились в первый раз. При виде него она поднялась, но уже не улыбалась. Взгляд ее был строг, но руку она протянула так же, по-товарищески прямо.

— Спасибо тебе, Одинцов, — произнесла она, и он понял, что это конец. Ему вдруг захотелось ее удержать, он понял, что привязался к ней, что действительно ее любит. Но это ее не поколебало.

— Ты хороший человек, Одинцов, — сказала она успокоительно. — Ты многое сделал. Однако теперь… понимаешь… — в первый раз она замялась, — теперь появились другие люди. Они тоже делают многое. И тоже любят меня…

— К кому ты уходишь? — перебил он ее тихо, но отчетливо. — К Скоморошенко?

Она отвела глаза.

— К Бубняеву?

Она покачала головой.

— Ты его не знаешь, — произнесла она и подняла глаза. Взгляд ее опять был тверд и весел. — Но еще узнаешь! Ну, давай прощаться.

И она порывисто обняла его. Он опять не знал, что говорить.

— Будь осторожна, — только и крикнул он ей вслед, когда она уже спускалась по лестнице.

Снизу раздался задорный смех. От этого звука у него сжалось сердце. Войдя в квартиру, он увидел, какой она стала пустой. Словно душа отлетела от его дома. Чувство оставленности было таким острым, что он неожиданно разрыдался. Да, его квартира была теперь всего лишь ограниченное пространство, и этим пространством был ограничен он сам. Он попытался вдохнуть, полной грудью, как прежде, но не мог. Отныне он был стеснен во всем. Он опустился на стул и обнаружил, что сидит на каких-то папках. То были скопившиеся у него рукописи, которые он так и не отнес в посольство, да теперь уже не отнесет. С отвращением он смахнул их со стула и понял — только что был сделан выбор. Воля, как известно, только вольному. А у него послезавтра защита, дел невпроворот. Испытывая громадное облегчение…

…от того, что его нашли и взяли в руки, он огляделся и увидел безбрежное книжное море, в котором человек, державший его, был словно одинокая скала. Этот человек выловил его из книжного моря, не дал затеряться в нем, и у Гераскина перехватило дыхание от переполнявшей его признательности, так что он не смог вымолвить слов благодарности, только зашелестел страницами. Одновременно он видел себя словно со стороны — одетым в монашескую рясу, старым, принявшим постриг шутом, которому хочется уже не смеяться, а рассказывать истории. Но главное, его не покидало ощущение, что история, которую он хочет рассказать сегодня, последняя. Когда это ощущение переросло в уверенность, он выпал из державших его рук и канул в книжное море — и проснулся.

— Я был книгой, — весело сообщил он наутро жене.

Наталья посмотрела на него и ничего не сказала. С тех пор, как он начал писать этот сценарий, ни о чем другом он не говорил — лишь о Паскале да о книгах. Ее это начало беспокоить не на шутку — мало того, что на спектаклях он выкладывался, теперь вот увлекся человеком, который так и не дописал свой главный труд. Она и сама была актрисой, даже играла с Андреем в одних спектаклях. Но книгой она себя никогда не видела — ни во сне, ни в воображении. Ей даже страшно было подумать, что творится в голове у человека, которому снятся такие сны. Себя она считала натурой романтической и часто видела во сне, что парит над землей в образе большой белой птицы. Она даже помнила, какие у нее красивые крылья, такие изящные, белые. Но птица — это одно, а книга — совсем другое. Актриса должна казаться сама себе птицей, тогда у нее вовек не исчезнет романтический настрой, так помогающий на сцене. А книга… этак тебя и впрямь когда-нибудь поставят на полку.