Катарина, павлин и иезуит - Драго Янчар

Когда сестра Пелагия узнала, что Катарина училась в школе при монастыре святой Урсулы, лицо ее просветлело. Оно просветлело еще больше, когда ей стало известно, что Катарина научилась там не только читать, писать, считать, ткать, не только усвоила катехизис, но знает латынь, может играть на цитре и петь псалмы. Она принесла цитру, и они вместе играли и пели, а потом читали псалмы: Ты испытал сердце мое, посетил меня ночью, искусил меня и ничего не нашел; от мыслей моих не отступают уста мои. Вспомни щедроты Твои, Господи, и милости Твои, грехов юности моей и преступлений моих не вспоминай, скорби сердца моего умножились – выведи меня из бед моих.[24]Вскоре сестра Пелагия увидела, что этих двух – мужчину и женщину – ей не разъединить, она не могла отогнать его от дверей, как собаку; когда сказала ему, что Катарина спит, он вроде бы ушел, но потом молча большими кругами ходил вокруг дома, все приближаясь, ей не хотелось быть таким уж страшным цербером, и она без особой радости смирилась с его собачьим присутствием перед домом – дважды собачьим: глаза у него были, как у собаки, ходившей за ним следом. Он приносил зелья и строго указывал, какое питье, какой чай следует приготовить, чтобы Катарина откашлялась, чтобы из нее вышла болезнь, подхваченная ею в ледяной воде, – такого человека вдруг не прогонишь. Пелагия хотела только одного: чтобы странница, которую Господь послал под ее кров, а с ней и этот человек, которому хотелось оказаться под этим кровом, – чтобы странница эта как можно скорее поправилась и ушла, и человек этот – тоже, дело было слишком запутанным, чтобы сестра Пелагия могла его разрешить, даже вышние силы не могли этого сделать, если вообще нарочно все это не подстроили.

Катарина знала, что бессонный человек бодрствует у ее дверей, что его никто не может отогнать и что сама она не в силах выдворить его из своих мыслей. Мечты окружали ее и караулили. До нее доносился шум весеннего ветра, разгонявшего тучи, становилось все теплее, к ней возвращались силы, она прислушивалась к биению крови в груди, в животе, к стуку ее в висках. Она слышала его дыхание, дыхание той ночи на сене, в Ноевом ковчеге, дыхание, медленно и ласково заползавшее сейчас сквозь стены под перину в постель, оно обнимало ее теплое от лежания целыми днями и прогретое уходящей горячкой тело. Теперь она не только видела его устремленный через пламя костра пылкий взгляд, но и чувствовала его руки.

Неделю спустя сестра Пелагия смягчилась, утром она впустила его и велела стоять у дверей. Пока она сама тут, ничего такого не случится, под кровом кармелитского приюта ничего подобного быть не должно, а когда они пойдут дальше, что ж, Катарина – взрослая женщина, и она, сестра Пелагия, будет сопровождать ее молитвой, да поможет им Бог.

– Я слышала собачий скулеж, – сказала Катарина, – ты спас и собаку?

– Ты больна, – проговорил он. Симон положил бы ей руку на лоб, но ему не хотелось доставлять неприятности стоявшей у дверей сестре Пелагии. Она почувствовала бы, что это не рука врача, что это живое соприкосновение двух тел, столько она еще помнила из прежней жизни, а также знала из нынешней: это могучая притягательная сила двух душ, которые должны, с самого начала должны были стремиться друг к другу.

– Я уже не больна, – сказала Катарина, – ты меня вылечил. Присутствие этого человека, и это должна была признать сестра Пелагия, действовало на Катарину целительно. – Никогда, – сказала она, – еще никогда никто не сделал для меня такого, мама, конечно, сделала бы, и отец тоже, но никакой другой мужчина. Единственные мужчины, подумала она, но, конечно, этого не сказала, единственные мужчины, которые действительно приближались к ней, были те, что приходили без лица, только с телом и руками, а потом исчезали сквозь стены. Он еще и собаку спас: последнее, что она видела в захлестывающей ее воде, была отчаявшаяся собака на островке средь бушующего потока. Она протянула к Симону руку, словно хотела почесать за ухом собаку, – подойди. Хлопнула дверь, сестра Пелагия случайно ею громко хлопнула, приблизившись к столу, она взяла пустой котелок – хочешь еще чая, Катарина? – спросила она, – а потом поиграем на цитре, почитаем псалмы. Катарина сказала: – Я бы вас очень попросила разрешить этому господину тут остаться. – Такое было бы возможно только в случае немедленной скоропостижной смерти сестры Пелагии. – Подойди поближе, – проговорила Катарина, он сел к ней на постель, – дай мне руку, – сказала она.

Вечером они переселились в комнату Симона, в трактир, неподалеку от приюта странников. Трактирщик ничего не имел против, если Симон будет платить за двоих и еще отдельно – за мула в хлеву. А собаку нужно прогнать, кто знает, где она шлялась. Они сидели в полумраке, день угасал, за окном был теплый вечер. – Не хочу больше чая, – сказала Катарина и засмеялась. – Хочу вина, такого, как ты мне тогда предложил у колодца. – Что бы сказала сестра Пелагия? – усмехнулся он. – Она многое понимает, – ответила Катарина, – хоть и не имеет права понимать. Они пили вино и смеялись, радуясь ее внезапному выздоровлению, сладкое опьянение объединяло их, они легли на кровать. – Ты так или иначе будешь бодрствовать, – смеялась она, – бессонный ты человек, а я усну и не буду ничего знать, что тут произойдет. Катарина закрыла глаза, на своем лице она почувствовала дыхание, горячее мужское знакомое дыхание, которое днем и ночью в ее лихорадочном состоянии приходило к ней сквозь стены кармелитского приюта; он поцеловал ее в губы, туда, где был опасный раскаленный уголь – уже не впервые, а потом еще множество раз. Она обеими руками обхватила его голову и что есть силы притянула ее к себе. – Приди, – шепнула она, – приди, ты мой, – сказал она просто, – мой навсегда. Все было просто и естественно, по-человечески и по-божески, как дыхание. – Ты – мой первый мужчина, – сказала она. Симон подумал, что Катарина – не первая его женщина, была у него батрачка в Запотоке, произошло все в папоротнике, давно. А где кровь? – подумал Симон, – была ли первая кровь? Не было крови, Катарина не была virgo intacta,[25]впервые она сама себе это устроила каким-то предметом в бредовые ночи, этого она никому не могла сказать, даже Симону, все равно он – ее первый мужчина, сейчас она красивая, сейчас она пригожая.

Утром, когда дождь уже перестал и из лесу донеслись голоса каких-то животных, а под окном в ответ залаяла их бродячая собака, которую невозможно было прогнать, утром они спали, как любовники, которые уже очень давно знакомы и привыкли спать вместе. Нет, не как любовники, как муж и жена, прошедшие вдвоем через опасности и болезнь, муж и жена без церковного таинства. Это должно было когда-нибудь случиться, иначе почему его руке так хорошо знакомы ее волосы и шея, ее грудь и бока, по которым она легко скользит этим утром, хотя Катарина еще спит, но и в полусне чувствует его прикосновение, запах его надежного тела, затылок, который можно обвить руками, если случится наводнение, а также когда в теле вспыхнет огонь, она тоже его знает, его и их совместный сон, в который они в этот ранний утренний час еще раз соскользнули.

Хлуб? Странное слово, никогда раньше он его не слышал. Он подумал, что это слово из языка гуарани, которому он в то время немного научился, в голове – промелькнул весь словарь, составленный им тогда, но нет, слова этого не было ни в одном из известных ему языков. Хлуб?… Хлуб?… с долгими промежутками кричал мужской голос. Должно быть, он доносился откуда-то из-за темного, мрачного холма. Может быть, это кричит животное, – подумал Симон, животное с человеческим голосом, может быть, это зверь, который в утренний час оборачивается человеком. Я сплю, – подумал он, – неужели это возможно, сплю и вижу сон. Он мысленно перебрал латинские и испанские слова. Нигде не было этого слова, и все же оно проникало в его сознание. Он подумал, что оно что-то означает в каком-то языке, которого он вообще не знает, может быть, так говорят ангелы? Нет, известно, что ангелы общаются с людьми на их языке, ведь они – часть их души, они понимают человека и говорят, как и он сам. Может быть, это часть слова, взятого из некоего контекста, что бывает во сне или в полусне. Потом он оказался стоящим где-то посреди равнины, с двух сторон она слегка понижалась, и там покрывал ее редкий лес, а спереди росли кусты, эта местность была ему знакома: когда я открою глаза, всюду окажется земля – краснозем, стены домов, где спят отцы-иезуиты, будут выложены из красного камня, скрепленного раствором из красной земли, за стенами ударит барабан, он разбудит всех здешних жителей и всех птиц вокруг поселка, именуемого Санта-Ана или, может быть, Сан-Игнасио-Мини.