Домашний огонь - Камила Шамси

– Потому что никто не рассказывал мне о нем, – признался он теперь.

– Хочешь узнать?

– Само собой.

– Не спеши с ответом. Как только ты это узнаешь, тебе придется задуматься, что значит быть сыном такого человека. Может быть, проще никогда о нем не думать.

Он всегда следил за мальчиками с отцами, и его зависть проистекала главным образом из ненасытной тоски. Стоило кому-то из отцов сделать ласковый жест – опустить руку ему на затылок, назвать сынком, пригласить на футбольный матч, – и он отшатывался, пристыженный, напуганный, сам не понимая себя, страх и стыд с годами росли, тем более что мир мальчиков начал отделяться от девчачьего мира, и подчас он чувствовал себя уже не близнецом своей сестры, но единственным мужчиной в доме, а дом этот впитал в себя те секреты, которыми делились друг с другом женщины, и не было здесь ничего из того, чему отцы учат сыновей.

– Я думаю о нем каждый день, – сказал, нет, прошептал он.

– Хорошо. Ты хороший юноша. Когда у тебя завтра заканчивается работа?

* * *

Так это началось. По утрам, ближе к полудню, от Фарука приходило СМС с адресом – иногда кебабная, иногда встреча назначалась на углу, но чаще всего он выбирал букмекерскую контору на Хай-роуд. Там он уже поджидал, когда Парвиз возвращался с работы. Но место не так важно, важны разговоры. Обычно Фарук рассказывал, а Парвиз впитывал истории об отце, которые всегда жаждал узнать – не о легкомысленном парне, не о безответственном супруге, а об отважном воине, сражавшемся против несправедливости, презиравшем ложь государственных границ, умевшем поддержать в товарищах боевой дух в самые мрачные времена. Тот Абу Парвиз, что первым переходил по мосту над бездной, разверзшейся после землетрясения, словно бы не замечая продолжающихся толчков, – он спешил доставить провиант тем, кто оставался на другом краю расщелины. Тот Абу Парвиз, который, расстреляв все пули, орудовал прикладом Калашникова; который окунал лицо в горный поток, совершая омовение перед молитвой, а вынырнув, обнаруживал, что борода его смерзлась сосульками, – и тогда он пускался плясать на берегу реки, словно Адиль Паша на дискотеке, а не Абу Парвиз в Чечне, он тряс головой, и слышался звон как будто бы китайских колокольчиков.

Из всех рассказов именно этот наиболее явственно возвращал Парвизу отца, которого он никогда не знал: стремительный поток, танцующие на ветру сосульки, вокруг товарищи, столь же отважно окунающие лица в ледяную воду, чтобы подыграть, как целый оркестр колокольчиков, воину и весельчаку Абу Парвизу.

– Любой сын счастлив был бы иметь такого отца, – заявил Фарук.

– Но я-то никогда не имел отца, – возразил Парвиз, проводя по линиям своей ладони чекой из гранаты – неужели правда? – которую Фарук приволок в кебабную.

– Неужели ты думаешь, ему нравилось, как устроен этот мир? Нет. Но он видел все как есть. И, увидев, понял, что у мужчины есть большая ответственность, чем та, к которой призывают мать и жена.

Объясняя Парвизу эту более широкую ответственность, Фарук пустился в исторические изыскания: ужас, какой наводило на христианский мир возвышение ислама, тысячелетнее господство мусульман, которое вконец подорвали евнухи-оттоманы и моголы, забывшие праведный путь, и тогда кровожадные христиане отомстили за многие века своего унижения: империализм с расистским обоснованием – «миссия цивилизовать весь мир», – а затем жестокая насмешка, «предоставить независимость», тогда как на самом деле изменилась всего лишь экономическая модель, были созданы зависимые государства с идиотскими границами, на то и рассчитанными – порождать нестабильность. Фарук, казалось, знал досконально все уголки мусульманского мира, Индию и Афганистан, Алжир и Египет, Иорданию, Палестину, Турцию, Чечню, Кашмир, Узбекистан. Если в какой-то момент Парвиз отвлекался, Фарук тут же переводил разговор на футбол (он болел за мадридский «Реал», Парвиз – за «Арсенал», но оба преклонялись перед Озилем[9]), или же принимался перебирать мельчайшие подробности жизни самого Парвиза («Что ты ел на обед? Какая-нибудь красотка к зеленщику заглядывает? Дай мне еще послушать твои записи, уж на этот раз я угадаю, что это»), или же вспоминал очередную серию американского реалити-шоу, он смотрел их чуть ли не набожно, и Парвиз тоже стал смотреть, чтобы иметь с ним общую тему. Но куда бы ни сворачивал разговор, потом он непременно возвращался к главному в жизни Фарука, к сути всех его наставлений: как быть мужчиной.

– Это твои сестры виноваты, – сказал Фарук однажды ранним вечером, когда они сидели бок о бок на зеленых деревянных сиденьях букмекерской и следили за мониторами: на одном проносились гончие, на другом – и в другой временной зоне – потные мужчины подгоняли крикетный мяч ближе к оклеенным рекламой ограждениям. Звук был отключен, благодаря чему иногда происходили тешащие слух совпадения, например, собак выпускали из клетки именно в тот момент, когда пьяница распахивал дверь букмекерской, или же лампы дневного света над головой начинали мигать как раз тогда, когда судья в поле принимался отмахиваться от комаров. Фарук разложил три мобильника на ноге у Парвиза, от бедра до колена, и каждый раз, когда на один из телефонов приходило СМС, Фарук читал его и отправлялся к стойке сделать очередную ставку. А Парвизу это поможет – отучится дергать ногой. Во время этих долгих бесед в букмекерской Парвиз так напрягал мышцы ног, что потом едва мог дойти домой.

– Они хотят, чтобы ты состоял при них, ходил в магазин, косил траву, им требуется мальчик, дитя, нуждающееся в матери. Особенно той, старшей, ты знаешь, что я хочу сказать? Она считает себя хорошей мусульманкой и думает, она вправе решать, жить ли тебе в собственном доме. Скажи ей, в Коране написано: «Мужчины приказывают женщинам, потому что Аллах поставил одних над другими». По закону Аллаха только ты, а не твои женщины распоряжаешься своей собственностью.

«Твои женщины». Парвиз повертел эти слова на языке, пока Фарук делал новую ставку. Ему понравился их вкус. Нет, он не настолько глуп, чтобы цитировать Исме Коран, особенно в той части, где речь идет о положении мужчин и женщин. Парвиз, разумеется, был мусульманином, он верил в Бога и посещал мечеть на Ид-аль-Фитр, он отделял два с половиной процента заработка на добрые дела и делил эту сумму между «Исламской помощью» и передвижной библиотекой, но за этими пределами религия с раннего детства была для него местом, где он не жил постоянно, а скорее проводил каникулы, и там ощущалось превосходство Исмы. Рядом с Фаруком Парвиз осознал, что существует «скопческая версия ислама, британское правительство проплачивает его в мечетях, чтобы держать нас всех под каблуком», и в этой мысли юноша обрел немалое удовлетворение.

– Где ты пропадаешь? – спросила его однажды вечером Аника, забравшись по стремянке на крышу сарая, где он устроился с мобильником, наушниками и – это была его радость и гордость – купленным с рук профессиональным микрофоном. Крыша сарая – любимое их убежище с детства, отсюда открывался вид на поезда, подъезжающие к станции Престон-роуд и вновь набирающие скорость. Вагоны призрачно растворялись во тьме, но за длинными окнами мгновенными снимками вспыхивала проносившаяся мимо жизнь. Порой привычное поведение нарушалось: Парвиз видел, как мужчина заносит руку для удара, видел поцелуй, настолько страстный, что обоим все равно, в постели они, в поезде или в гондоле, а вот кто-то прижал ладонь к стеклу и подался навстречу мальчику, смотрящему с крыши сарая так, словно судьба предназначила их друг другу, да шестеренки сюжета вращаются не в ту сторону. Без малого два года назад Парвиз затеял проект – он собирался сделать запись длиной в 1440 минут, которую идеальный слушатель должен был бы проиграть за сутки, от полуночи до полуночи – звуковой слепок каждой минуты каждого дня, записываемый в течение 1440 дней.