Расцвет и упадок цивилизации (сборник) - Александр Александрович Любищев

ты непогрешим, ты божество“, а народ, как ребенок, любит сладкое». Конвент провозгласил аксиому: «Свобода одного гражданина кончается там, где начинается свобода другого». «Из одиннадцати тысяч двухсот десяти декретов, изданных Конвентом, лишь одна треть касалась непосредственно вопросов политики, а две трети – вопросов общего блага. Он провозгласил всеобщие правила нравственности – основой общества и голос совести – основой закона. И, освобождая раба, провозглашая братство, поощряя человечественность, врачуя искалеченное человеческое сознание, превращая тяжкий закон о труде в благодетельное право на труд, упрочивая национальное богатство, опекая и просвещая детство, развивая искусства и науки, неся свет на все вершины, помогая во всех бедах, распространяя свои принципы, предпринимая все эти труды, Конвент действовал, терзаемый изнутри страшной гидрой – Вандеей и слыша над своим ухом грозное рычание тигров – коалиции монархов».

Великолепная картина изумительной деятельности Конвента и, видимо, вполне справедливая; конечно, далеко не все удалось осуществить, многое пришлось провести против принципов из-за необходимости, но это справедливо для всех революций, не исключая и нашей октябрьской. Комментатор (стр. 400) указывает, что Гюго переоценивает результаты деятельности Конвента, не замечает антипролетарской деятельности Конвента. Ссылается, конечно, на классиков марксизма-ленинизма, которые отмечали как революционную решительность якобинской диктатуры 1793–1794 годов, так и «классовую ограниченность Французской революции, которая, освободив народ от цепей феодализма, надела на него новые цепи – цепи капитализма».

В тексте Гюго нет прямого указания, что Конвент издал декрет о праве на труд, смысл скорее такой, что освобождение от крепостного права (а это реальное достижение Французской революции) сделало труд из подневольного свободным. Что касается новых цепей капитализма, то капитализм, как стадия развития общества, был неизбежен, а во-вторых, после ликвидации цепей капитализма, у нас, в Советском Союзе, на нас оказались цепи единоличной диктатуры Сталина, особенно вредные для развития культуры и морали общества.

Объективность Гюго сказывается и в том, что он ставит на одну доску немцев и французов в отношении актов вандализма (стр. 243): «Для осаждающего, который прибегает к помощи огня, безразлично – сжечь ли Гомера, или охапку сена – лишь бы хорошо горело, что французы и доказали немцам, спалив Гейдельбергскую библиотеку, а немцы доказали французам, спалив библиотеку Страсбургскую».

Идеалистическая философия истории Гюго дана в прекрасных строках (169–170): «В Конвенте жила воля, которая была волей всех и не была ничьей волей в частности. Этой волей была идея, идея неукротимая и необъятно огромная, которая, как дуновение с небес, проносилась в этом мраке. Мы зовем ее Революцией… Идея эта знала выбранный ею путь, она сама прозревала свои бездны. Приписывать революцию человеческой воле все равно, что приписывать прибой силе волн».

«Революция есть дело Неведомого. Можете называть это дело прекрасным или плохим, в зависимости от того, чаете грядущего, или влечетесь к прошлому, но не отторгайте ее от ее творца. На первый взгляд может показаться, что она – совместное творение великих событий и великих умов, на деле же она лишь равнодействующая событий. Демулен, Дантон, Марат, Грегуар и Робеспьер лишь писцы истории. Могущественный и зловещий сочинитель этих строк имеет имя, и имя это Бог, а личина его Рок. Робеспьер верил в Бога, что и неудивительно. Революция есть по сути дела одна из форм того имманентного явления, которое теснит нас со всех сторон и которое мы зовем Необходимостью».

«Наблюдая эти стихийные катастрофы, которые разрушают и обновляют цивилизацию, не следует слишком опрометчиво судить о делах второстепенных. Хулить или превозносить людей за результаты их действия – это все равно, что хулить или превозносить слагаемые за то, что получилась та или иная сумма. То, чему положено совершиться, – свершится, то, что должно разразиться, – разразится… Над революциями, как звездное небо над грозами, сияют Истина и Справедливость».

Конечно, комментатор считает, что такая, чисто фаталистическая концепция исторического процесса весьма характерна для Гюго как писателя буржуазно-демократического направления. Но ведь у марксистов то же самое: уверенность в неизбежность наступления коммунизма, мнение, что исторические личности появляются лишь как следствие стихийных процессов, и что такие личности неизбежно возникают там, где в них есть нужда.

На самом деле, конечно, прекрасно изложенная философия истории Гюго, есть простое отражение в истории того детерминизма, которое господствовало в науке практически весь XIX век, которое считается и сейчас единственно возможным и которое, видимо, просто неверно. И сам Гюго противоречит своему фатализму, когда различает в Конвенте гигантов и пигмеев; если все люди только писцы истории, то разве можно говорить о гениальных писарях? И весь роман, показывающий трагические конфликты, доказывает, что выбор того или иного решения вовсе не обязателен. Гюго чрезмерно преувеличивает роль Лантенака[47]. Что же, он тоже только писец истории? И сваливать все на Бога – значит не делать различия между Богом и чертом.

Верно то, что одной из руководящих и, вероятно, наиболее важной силой истории (вернее, прогрессивной истории) является идея; при отсутствии ее никакие материальные средства не предохранят от деградации, но эта идея только смутно угадывается великими людьми и массами, массы часто бывают обмануты и отвлечены в тупик истории. И всегда движущие идеи противоречивы и многие люди, даже одаренные, чрезмерно развивают одну сторону в ущерб другим. «Писцы истории» – не пассивный элемент, а активный, и каждый писец описывает то событие, которое отвечает его душевной конституции.

Из перечисленных Гюго знаменательных дат имеем три самых славных: 1) взятие Бастилии 14 июля (Демулен); 2) восстание 10 августа, приведшее к падению монархии (Дантон); 3) упразднение королевской власти 21 сентября (Грегуар). Имеем позорную дату 2 сентября: сентябрьские убийства (Марат) и противоречащую убеждению о недопустимости смертной казни казнь короля 21 января 1793 года (Робеспьер). Неудивительно, что подлинные революционеры, «писцы» первых двух дат, скоро стали говорить о милосердии (Демулен и Дантон). Грегуар не играл дальше существенной роли, Робеспьер занялся в дальнейшем преимущественно палаческими функциями, деятельность же Марата была остановлена и, пожалуй, вовремя, Шарлоттой Кордэ[48].

Сознательной движущей силой Французской революции была, конечно, идея, и над скамьями Горы стояла статуя Платона (стр. 150). Комментатор, конечно, отметил про Платона – «древнегреческий философ-идеалист, живший в Афинах в период крушения рабовладельческой демократии, автор многочисленных произведений, написанных в защиту рабовладельческого строя». Ну, тут уж комментарии излишни.

Диалектика революции. Стр. 136–137: «На определенной глубине Мирабо начинает чувствовать, как колеблет почву подымающийся Робеспьер. Робеспьер также чувствует подымающегося Эбера, Эбер – Бабефа. Пока подземные пласты находятся в состоянии покоя, политический деятель может шагать смело; но самый отважный революционер знает, что под ним существует подпочва, и даже наиболее храбрые останавливаются в тревоге,