Письмо Софьи - Александра Девиль

Эжени вернулась через день, и уже по одному выражению ее лица Софья поняла, что женщина не может сообщить ей ничего утешительного. Евгении удалось увидеть Юрия лишь на несколько минут, перед самым его отъездом из города, и ни в какие объяснения он не стал пускаться, заявив, что срочно отбывает на военную службу, в ту самую артиллерийскую бригаду, в которой и раньше служил подпоручиком, и отправляется к западной границе, где вот-вот начнутся сражения.

Софья была убита этим известием. Теперь разлука с Юрием, казавшаяся ей поправимой, обрастала стеной бесконечных преград. Война, которая раньше представлялась девушке чем-то далеким, вдруг стала неумолимо приближаться. Софья, конечно, не раз слышала разговоры о битвах, ранениях, оружии, полководческой стратегии и прочих военных вещах, но почему-то была уверена, что ее жизни это не коснется, словно война являлась уделом некоего особого сословия людей, вроде оловянных солдатиков. И еще она всегда надеялась – может быть, под влиянием разговоров с Франсуа и Вельсовичем, что Наполеон не пойдет воевать с такой большой и отдаленной от него страной, как Россия, а будет действовать дипломатическими маневрами. Но теперь все указывало на то, что где-то там, у западных границ, со дня на день начнутся сражения, прольется кровь. Решение Горецкого отправиться в полк именно сейчас казалось Софье крушением ее собственной жизни. Если уж война неизбежна, то пусть бы на нее шли какие-то незнакомые, чужие ей люди, но не Юрий…

Тот факт, что он не захотел увидеться с Софьей, говорил о многом. Значит, даже перед лицом грядущей опасности и возможной гибели, которую всегда надо предвидеть, отправляясь на войну, он не пожелал не только простить, но хотя бы просто выслушать девушку, еще совсем недавно бывшую его невестой. Неужели уязвленное самолюбие так быстро убило в нем все чувства к ней?

Софья металась всю ночь без сна, а наутро решила, что женское счастье ушло от нее безвозвратно и надо покориться судьбе, приняв те условия, которые предлагает ей Домна Гавриловна. Теперь отъезд в Москву представлялся девушке единственным выходом из создавшегося положения. Софья не думала всерьез о замужестве, но предстоящая дорога, смена обстановки, новые люди и впечатления могли ее отвлечь и хотя бы немного уврачевать ее душевную боль. И она стала собираться в путь не только охотно, но даже с усердием, и была благодарна тетушке, которая тратит время, силы и средства для поездки, имея целью лишь устройство судьбы своей подопечной.

Домна Гавриловна решила отправиться в Москву не на почтовых, поскольку собственный выезд казался ей гораздо представительнее и надежнее, да и дешевле к тому же. Она заранее распорядилась подготовить четверку лошадей и четырехместный закрытый экипаж, используемый ею только для торжественных случаев.

И вот наступил день отъезда. В карету загрузили сундук с вещами и корзину с едой. Кучер Терешка, одетый в новый кафтан, с гордым видом уселся на козлы. В поездку Домна Гавриловна взяла также Евгению и Франсуа, что очень понравилось Софье, которая с одной стороны боялась оставаться наедине с сурово настроенной тетушкой, а с другой – не желала, чтобы при семейных разговорах присутствовала какая-нибудь болтливая горничная. Но рассудительная и достаточно образованная Евгения, как и мало понимавший по-русски Франсуа, ее вполне устраивали.

Настроение девушки было все еще подавленным, разговаривать ей не хотелось, и она предпочитала молчать, – благо Эжени и Домна Гавриловна заполняли дорожную тишину, почти без умолку предаваясь воспоминаниям о своей прошлой жизни в Москве и о предстоящих встречах со знакомыми людьми и местами.

Евгению заботило, где хозяйка намерена остановиться в Москве, – ведь дом ее отца, Гаврилы Кондратьевича, давно был продан. Однако Домна Гавриловна уверенным тоном отвечала, что об этом волноваться нечего, поскольку ее давняя подруга Капитолина Филатьева уже давно приглашает ее погостить, а живет она на Петровке, возле Кузнецкого моста, так что Евгения даже сможет навестить там знакомых модисток и свою старую хозяйку мадам Бувье, если та, конечно, еще жива.

– А вы сообщили подруге, что именно сейчас приедете? – беспокоилась Эжени. – Точно ли она нас ждет?

– Да она мне месяца два назад прислала письмо, что ждет меня в ближайшее время. Вот и будет ей сюрприз! Мы же с ней – подруги юности, она всегда мне рада.

– А если вдруг она уехала из города? – не унималась Евгения, которая, будучи домоседкой по натуре, не любила тягот, связанных с путешествиями. – Тогда как? Снимать жилье в доходном доме или останавливаться в гостинице? Не хотелось бы. Мне кажется, в таких местах все слуги – мошенники.

– Ну, это ты, мать моя, уж слишком боязлива и на меня нагоняешь лишнее беспокойство, – упрекнула Домна Гавриловна компаньонку. – Или отвыкла уже от больших городов? В Москве вполне можно найти приличные дома.

– А у племянников своих не хотите ли остановиться? – спросила Эжени.

– У Людмилы или Павла? Я, конечно, хочу их навестить, но будут ли они мне рады? Надменны чересчур, да и не писали мне давно, я и не знаю, в Москве ли они сейчас. И, потом, я-то им двоюродная тетка, а они даже родных теток – сестер своей покойной матери – не очень жалуют, а уж меня, поди, и родней не считают. Кузен мой их за это упрекал, но они его не больно слушали.

– А если они в Москве, то в каких домах живут? – продолжала интересоваться Эжени.

– Павел – в отцовском доме, на Покровке. А Людмила как вышла замуж, так с тех пор в мужнином доме – на Тверской.

– А муж у Людмилы Ивановны еще жив? Он же, вроде, намного старше ее?

– Ну, у тебя, Эжени, совсем плохая память. Я же тебе говорила, что он уже два года, как умер. Людмиле, конечно, никакой радости не было от этого старика, зато наследство хорошее досталось, она теперь богатая вдова.

– А Павел не женился?

– Пока не было таких известий.

Слушая разговоры тетушки и ее компаньонки, Софья и сама невольно задумалась о своих ближайших по крови, но таких, в сущности, далеких родственниках, как Павел и Людмила. Мерное покачивание кареты и негромкие голоса женщин способствовали плавному течению раздумий и воспоминаний Софьи.

Прикрыв глаза, она увидела мысленным взором имение Ниловку, московский дом на Покровке, лица брата и сестры, какими она их запомнила. С Людмилой и Павлом Софья рассталась еще в детстве, когда отец увез ее к Домне Гавриловне. Правда, потом, лет через пять, Ниловский ненадолго брал ее с собой в Москву, но его законных детей она тогда увидела лишь мельком. Людмила и Павел всегда относились к ней отчужденно, с оттенком презрения, и Софья это чувствовала, даже когда была еще совсем ребенком. В детстве она от этого страдала, а повзрослев, конечно, поняла природу их неприязни, да и тетушка ей однажды в порыве откровенности сказала: «Уж так Людмилка с Павлушкой боялись, что отец оставит тебе часть наследства».

Людмила была старше Софьи на шестнадцать лет, Павел – на десять. Маленькая Соня побаивалась крупную, всегда чем-то раздраженную сестру, с ее надменным, грубоватым лицом и резким голосом. Нельзя сказать, чтобы Людмила обижала малышку; нет, она ее просто не замечала, а если и замечала, то лишь затем, чтобы одернуть или отогнать прочь со словами: «Уходи, ты мне мешаешь!» Брата Соня боялась меньше, несмотря на то, что Павел мог дернуть ее за косичку или обозвать «маленькой обезьянкой», а иногда и довольно жестоко подшутить. Особенно запомнился Софье один случай в московском доме отца.