Антиклассика. Легкий путеводитель по напряженному миру классической музыки - Арианна Уорсо-Фан Раух

мне, как важно быть пуленепробиваемой. Он этого не требовал, он часто сочувствовал моему поколению, которое, по его словам, страдает сильнее, чем его поколение, из-за цифровых и обработанных записей (которые изменили ожидания от живых выступлений) и из-за высокого уровня соперничества, доминирующего в сфере. (На самом деле достойных музыкантов значительно больше, чем денег и лести в нынешнем бюджете индустрии.) Но его задача как преподавателя заключалась в том, чтобы помочь мне стать успешной скрипачкой, а без пуленепробиваемости добиться успеха было вряд ли возможно.

Он был первым учителем, который использовал слово «пуленепробиваемый», но к тому моменту подобные термины всплывали во время моих занятий уже больше десяти лет.

Помню, как играла на мастер-классе в NEC, когда мне было тринадцать. Преподаватель, который давал мастер-класс, был известным, приятным, но напыщенным педагогом, который всегда напоминал мне Жабу из «Лягушки и Жабы» (только внешне). Не помню ничего из того, что он мне сказал, но никогда не забуду то, что он сказал девочке, которая играла после меня: если она хочет исправить свою плохую интонацию, она сначала должна почувствовать отвращение к ней. На скрипке разница между правильным и фальшивым звучанием заключается в доле миллиметра. Без этого отвращения, утверждал учитель, она никогда не сможет набраться внимания, терпения и техничности, которые ей понадобятся для решения проблемы физической искусности.

Я поняла ход его мыслей. Как и посыл, что он сам посчитал ее – или ее игру (что для меня показалось равнозначным) – отвратительной. Мне так и не удалось избавиться от страха, что я тоже могу вызвать отвращение у преподавателя, коллеги или слушателя, и по сей день я испытываю физическое отвращение, когда слышу (или хуже – играю) что-то фальшивое. Исключение – пение моего мужа, потому что я его люблю и потому что речь не идет о реальной фальши.

А вот другая моя преподавательница на год отстранила меня от настоящей музыки и задала ежедневный режим гамм, этюдов и упражнений, которые я выполняла, пока не заполнила те пробелы, что она заметила в моей технике.

В то время я поддерживала такой подход. Я тоже хотела исправить свои ошибки, и идея не «отвлекаться» на настоящую музыку и разбить акт создания мелодии на научные компоненты показалась мне мерой, которая решит проблему. Но я упустила, что репетиции без чувства привели к тому, что я начала играть без чувства.

Что очень жаль. Потому что чувства – та самая причина, по которой я изначально решила стать скрипачкой.

Та самая причина, по которой я изначально решила стать скрипачкой

Из введения вы, может быть, помните историю, которую любят рассказывать мои родители, о том, как я в два года решила стать скрипачкой. И если вы помните это, то помните и то, что это вранье: хотя я, конечно, начала заниматься скрипкой и горячо любить музыку в два года, действительно стать скрипачкой я решила только в семь лет.

Вот как это произошло.

Я сидела в Андоверской часовне Cochran между моим папой и Марком, коллегой отца в отделе музыки и по совместительству моим преподавателем по скрипке. Марк был прекрасным учителем. Он способствовал моей ранней любви к музыке и потакал моим (иногда удручающе специфическим) музыкальным прихотям, позволяя мне искать и следовать за своим вдохновением, когда это возможно. Если я говорила ему, что влюбилась в саундтрек к старому фильму, он находил эту мелодию. Если я отчаянно хотела сыграть Чакону ре минор Баха, одно из самых сложных произведений для скрипки (слишком тяжелое для мускулатуры семилетнего ребенка), Марк выделял из него отрывок, который я была в состоянии сыграть, и отправлял меня домой с чувством, будто я выиграла лотерею.

Тем вечером в часовне мы слушали концерт: выпускное выступление симпатичного популярного старшеклассника по имени Рекс. Он исполнял Концерт для скрипки ми минор Мендельсона.

Никогда не забуду, что чувствовала тогда, сидя в полутьме под сводчатым потолком высотой с небоскреб, у изножья высокой деревянной колонны с толстыми голыми херувимами на вершине, наблюдая за Рексом в смокинге, спокойным и уверенным. Я все еще помню сияющий звук, парящий над пульсирующим аккомпанементом оркестра, когда впервые услышала это преследующее меня по сей день вступление.

Сейчас я знаю, что это произведение Мендельсона – одно из самых популярных в классическом репертуаре; оно всегда находит себе место в ежегодной программе большинства симфонических оркестров. Но в тот момент моей жизни оно было для меня совершенно новым, и ничто прежде так не поражало меня до глубины души. Я уже сталкивалась с произведениями, которые мне нравились, – с произведениями, которые обещали мне в будущем всевозможные приключения и откликались тому, что я почувствовала бы во время этих приключений. Но этот концерт Мендельсона был первым произведением, которое откликнулось знакомыми мне историями и чувствами. Оно отсылало к темным, освещенным фонарями улицам, восторгу от игры в прятки, радости снежного дня, моему страху перед огромным надгробием на кладбище, с дверью, ведущей в землю, через которую все ожившие трупы смогут приходить и уходить, когда им вздумается. А вторая тема в первой части показалась мне совершенным выражением всей любви и нежности, которую я испытывала к своей семье.

Тем вечером я впервые ощутила, как тишина между каждой нотой может замедлить время. Тогда я впервые перенеслась – понятия не имею куда. Но к тому моменту, как аплодисменты вернули меня, я уже решила, что хочу быть скрипачкой – прямо как Рекс.

После концерта я умоляла Марка позволить мне сыграть Мендельсона. Конечно же, он согласился.

Следующие месяцы, когда я заперлась в своей комнате и просто играла свое самое любимое произведение, когда я чувствовала, как скользят по струнам мои пальцы и смычок – свободно, почти без усилий, – как будто я была марионеткой, а Мендельсон моим кукловодом, – были самыми счастливыми месяцами, которые я могу вспомнить. А Рекс, оказавшийся достаточно терпеливым и добрым, чтобы взять меня под свое крыло, вскоре стал моим героем.

Мастерство

Вы часто можете услышать, как духовные наставники (в плохих фильмах о музыке или мыльных праздничных спешлах на Netflix) говорят что-то вроде: «Играй от сердца». От этого выражения меня мгновенно начинает мутить. Хотя, предполагаю, что в тот период после выступления Рекса с Мендельсоном я действительно «играла от сердца».

Проблема в том, что получалось у меня не очень-то хорошо.

Прочитав во второй главе мои рассуждения о заблуждениях про «прирожденных музыкантов», вы уже знаете, что не существует прямого пути от источника ваших эмоций к