Тайное становится явным - Сергей Зверев

– Если фальшивка – тогда нашим другом щедро пожертвовали.

– Не слишком ли дорогая жертва, хотите вы сказать? Согласен, не копеечная. Но если нас хотят в чем-то убедить, то она того стоит.

– А как вам версия насчет «троянского коня»?

– Э-э… Вы знаете, Александр Николаевич, я не тугодум, но как-то не соображу…

– Бумажки – отвлекающий маневр. Основной сюрприз – перед вами. Немеркнущая народная мудрость: дай курице грядку, пусти козла в огород… Заложи в человека целевую программу, и он будет действовать в полном с ней соответствии, невзирая на то, кто он есть по статусу: подозреваемый, узник, висельник…

Свет приблизился, и широкая тень навалилась на стекленеющий глаз. Лицо защипали иголочки – спутницы пристального внимания.

– Скажем честно, Александр Николаевич, не похож он на секретное оружие рейха.

– А он и не должен, – рассмеялся ведущий. – По определению.

– Выясним, – тень отъехала. – Перепрограммируем. Надеюсь, вы не собираетесь пускать его в распыл?

– Жалко, – признался Александр Николаевич, – жаба давит.

– Ну вот и прекрасно. Полная программа «очищения» и проверки способностей. Аудиостимуляция, инфразвук – семь герц. Комплекс процедур по методике Смелина, и на два дня к Штофману. Пусть порезвится. Вторым этапом – многоступенчатый гипноз. У вас есть конкретные планы относительно его использования?

– Мм… Как сказал бы англичанин: «It depends». В зависимости от результатов. Почему не попробовать для начала на тренерскую работу?

– Прекрасная мысль.

– Не занимайтесь лизоблюдством, Вадим Егорович.

– Ну что вы, Александр Николаевич. Я иронизирую.

– Но прежде – выкачать из парня все, что он знает. И даже то, чего не знает. Не улыбайтесь, Вадим Егорович, это бывает. Примените в полной мере ваше искусство. И помните – либо корм жалеть, либо лошадь.

Голоса смолкли. Остался свет лампы, бьющий в лицо. Его в этот раз ни о чем не спросили. Поглазели, поулыбались и ушли. Вялыми мозгами он отметил: вот и конец тайне, преследующей тебя с четвертого июля, Дня независимости (не нашей). Вот и сутки, канувшие в Лету. Кабы не проткнул ты тех чуваков доской от сиденья, тут и сказке конец. И душа твоя принадлежала бы сейчас другому. А куда везли-то?.. Да тьфу ты! – Туманову захотелось шлепнуть себя по лбу, но рука не поднялась. Ну конечно! Не куда, а откуда. Из Столбового. Внушили мысль – и ты позвонил Черкасову в Северотайгинск, наговорил глупостей про увольнение, про якобы найденную новую работу… Выходит, боялись они, что кто-то может поднять шум и начать поиски. А этим подстраховались, «освободили» парня. Значит имели на тебя виды, понравился ты им. Кто же знал, что от тряски у тебя мозги на место встанут?

Павел недолго просидел в гордом одиночестве.

– Ваше имя! – раскатисто прокричал голос.

– Белый бил черного в ухо… – прошептал Туманов спекшимися губами.

– Громче! – рявкнул голос. – Отвечать четко, правдиво, сразу! Имя!..

Понеслось «перекрестное опыление». Несколько раз его водили на допросы. Иногда делали укол («Манту, майне либен», – вкрадчиво говорила медсестра), и он едва переставлял ноги. Отвечал, тяжело, прерывисто дыша и обливаясь потом. Иногда видел лицо ведущего допрос, иногда нет. Они менялись. Неизменной оставалась охрана – два монументальных «небоскреба», настороженно следящие за его движениями. Из видимых им лиц его дважды допрашивали хмурые личности в цивильном – бледные, не говорящие лишнего. Интересовало все понемногу: спецоперации, оружие, боевые навыки. Один раз женщина – добродушная, но чересчур въедливая: эту волновали не боевые достижения Туманова, а победы на личном фронте: пристрастия, вкусы, сколько, куда… Ответы аккуратно фиксировались (очевидно, для включения в индивидуальную программу), и после каждого следовало вежливое «спасибо». После женщины появился пожилой семит в очках, с игреневой шевелюрой и бородой. Представился доктором («Ваш добрый доктор Ливси, хи-хи…») и с ехидцей поинтересовался, не будет ли столь любезен молодой человек объяснить старому еврею, что есть диффузия. Когда Туманов объяснил, чрезвычайно удивился. А что такое андрофобия, порфирия, полиандрия? – «Андрофобия, – сказал Туманов, – это то, что я чувствую, глядя на вас, мерзкий докторишко. Порфирия – это тоже по вашей части, но плюс светобоязнь и потребность в крови. А полиандрия – это когда женщина уходит на охоту, а мужья сидят кружком и вышивают гладью. Многомужество, иначе говоря. И вообще, пошел бы ты к черту, Хоттабыч хренов…» Парни с повышенной кубатурой напряглись. Но семит радостно засмеялся, сделал им знак: расслабьтесь, и продолжил ознакомление с интеллектуальными данными клиента. «Вы визуалист, – сказал он на прощание, пощипывая ладошку, – мыслите преимущественно образами». После чего удовлетворенно похрюкал и переправил Туманова настоящему врачу, который при поддержке двух накачанных «санитаров» провел полное медицинское освидетельствование и даже поинтересовался, какими болезнями в детстве переболел пациент. «Жадностью», – признался Туманов.

Потом была адская душегубка в боксе. «За недостойное поведение», – объяснил вежливый следователь. После «парной» – ледяное взбадривание. Затем через закрылки потек пахнущий камфорой газ, и он впал в безумие – бросался то на дверь, то на стены. Внутренности разъедала едкая щелочь, а горло резало наждаком… После «сеанса» он впервые и почувствовал, что начинает ломаться. Плетение кружев в голове обернулось густой паутиной. Мозг затягивался в «нерабочий» кокон. Допросы продолжались, Туманов по-прежнему отвечал, но уже не в состоянии был не то что дать отпор, а даже достойно отшутиться. Он обрастал невидимой паршой, гнилью. Это было в целом огорчительно, но воспринималось больше со смирением, чем со злостью. Сумбурный в сознании приутих, осталась тупая придавленность и желание поскорее выбраться из фазы непрекращающихся пыток. Перепрофилироваться на что-то менее мучительное.

Кормили мясом, но у мяса был неприятный привкус – словно его неделю вымачивали в растворе креозота. Что-то в него добавляли, безусловно. Но куда деваться – есть хотелось. Даже с нейролептиками. Он ненавидел себя и ел – зажимая нос, глотая нежеваным. Через определенные часы ходил на «процедуры». (Однажды охранник неловко замешкался, встал боком, и открылся доступ к автомату, который элементарно можно было содрать с плеча, двинуть охранника прикладом в бороду, а во второго послать пулю. Туманов лениво отметил про себя: не хочется…) Процедура являла собой нечто усредненное между психологической обработкой типа проповеди и физиолечением. Его пристегивали к кушетке, произносили волшебную фразу: «Пятнадцать миллиампер», на голову надевали тяжелый шлемофон с очень тихой музыкой, и над душой воцарялся «проповедник». Тихим голосом вытягивал душу. Впоследствии он не смог бы восстановить в памяти смысл его «псалмопений». Был ли проповедник реален? Являлся ли продуктом наружного проецирования? Но что-то комом проникало в него, застревало в сердце и, поболев, расплывалось по телу. Вернувшись в камеру, он прижимался к отхожей трубе, давился рвотой, а потом лежал без сил, глядя в меняющий очертания потолок. Однажды до него дошло, что пропали пытки жаром, холодом, нет стервенящего газа, креозотового привкуса в еде. А есть почтенный проповедник и тугой шлемофон, от которого в глазах пестрит, а в ушах – необычайная чувствительность к звукам. Организм сопротивлялся, но сопротивление носило декларативный характер: «Со мной ничего не будет, потому что я сильный»… Ему и в голову не могло прийти, что в его оболочке уже не он, что прежний Туманов исчезает, растворяется, а на его месте остается белое полотно, чистый лист бумаги, на котором можно написать любую повесть…