На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

Иванович. Вы вырвали одну фразу Ленина и не прочли его статью о партийности литературы.

Мне опять стало весело — и эту партию я выиграл, и сейчас кагебист окажется на лопатках.

— Дело в том, что я процитировал вам именно из этой статьи.

— Как же так? Ведь даже само название статьи говорит о противоположных взглядах Ленина.

— Вы не поняли этой статьи. Во-первых, Ленин писал, что любая книга, с любым содержанием является партийной, т. е. в конечном итоге отражает взгляды той или иной группы, слоя, класса, нации. Во-вторых, Ленин говорил, что если ты член компартии, то не можешь проповедовать в своих книгах антикоммунистические взгляды. Если же ты не член партии, то у тебя есть право писать, что хочешь. Это зафиксировано и в Конституции.

— Где вы видели антисемитизм?

— При поступлении в университет, в нашем институте, мне говорили об этом знакомые преподаватели университета, мои знакомые, молодые евреи, не могли поступить на Украине в институты, а они очень способные.

— Леонид Иванович, мы ведь живем на Украине и должны думать о том, чтобы евреи не преобладали в институтах. (Никифиров — русский.)

Тут он прервал разговор, куда-то вышел. Вернулся и сказал, что рабочий день в КГБ окончен и что я должен прийти через день. Никифиров предупредил также, чтобы я никому не рассказывал о нашем разговоре.

(Перечитал я сейчас эту беседу и, к сожалению, увидел, что, верно изложив ее смысл, я улучшил его аргументы — они были расплывчатее, бессодержательнее. Да и я, кажется, отвечал менее четко.)

Придя домой, узнал, что за Таней тоже приезжали и возили ее в КГБ. Ее спросили, знала ли она о письме. Она ответила: «Да».

— Поддержали ли вы мужа в намерении писать это письмо?

— Нет, так как считаю, что такие письма не могут принести никакой пользы.

— Согласны ли вы с содержанием письма?

— С некоторыми мыслями — да. Культ Хрущева не должен повториться. С антисемитизмом я тоже сталкивалась. Но политикой я не интересуюсь и потому о существе взглядов моего мужа сказать не могу.

На следующем допросе расспрашивали о том, кто помогал писать письмо, кто знал о нем.

Я говорил лишь о тех, кого они уже знали: о жене, об Эде, о девушке, которая передала письмо.

Затем они стали расспрашивать подробно о моих взглядах на советские порядки.

Я охотно отвечал. Увы, это делают почти все новички в КГБ. Трудно поверить, что улыбающийся тебе человек совсем уж глуп и подл, и кажется, что можно его убедить если не в истинности своих взглядов, то в своей честности, в отсутствии антисоветчины.

Они стали требовать в подтверждение моего тезиса о плохом материальном положении рабочих и крестьян статистических данных.

Я ответил, что у нас в стране вовсе нет нужных для выводов статистических данных, они засекречены.

— А вы искали?

— Искал.

— Где?

— В библиотеке Академии наук.

В конце концов они все-таки мне доказали, что я плохо искал статистические данные. Я признал это.

— Странно, вы же математик, а не любите использовать цифры о состоянии экономики, зарплаты и т. д.

— Ну, что ж, помогите мне найти эти данные.

— Что вы, у нас и без этого много работы! Советуем вам не спешить с выводами и ничего не писать, пока не изучите статистику.

Как математик я согласился с советом.

Впоследствии, сколько ни искал нужных данных, так и не нашел либо находил слишком обобщенные цифры, которые не дают возможности изучить разрыв в оплате чиновников, рабочих и крестьян.

Кое-что забавное в методах советской статистики все же обнаружил. Например, «оказалось», что в США производство сахара не только не возросло, но и снизилось. Я навел справки. В самом деле, цифры не врут: у американцев достигнут необходимый для удовлетворения потребностей населения уровень производства сахара.

Темпы паровозостроения в СССР гораздо выше, чем на Западе, потому что на Западе перешли на… тепловозы, на электровозы и потому что большая часть населения предпочитает ездить на автомобилях.

Когда говорят о снижении преступности, то приводят, видимо, верный процент снижения. Вся соль в том, что за исходную точку отсчета принимают послевоенное десятилетие с типичным для военного и послевоенного времени высоким уровнем бандитизма, воровства, спекуляции, хулиганства и т. д. Приводят только процент, а не число преступников. (Однако ничто им не мешает публиковать две различающиеся между собой статистики: одна — для ЦК, Верховного Совета, Совета Министров, КГБ и МВД, другая — для народа и заграницы.)

После беседы в КГБ было собрание в лаборатории. Здесь не доказывали, что я неправ по существу, — с этим молча соглашались, либо не интересовались, — а говорили о бессмысленности таких писем, об угрозе для всей лаборатории, о том, что нужно каждому заниматься своими профессиональными делами, а не лезть в области, где ты дилетант. Я поставил вопрос о семинаре и политзанятиях.

— Но ведь как пропагандист ты не выступаешь против власти? Мы будем настаивать перед КГБ, чтобы ты остался пропагандистом.

Все видели парадокс, что я, единственный марксист в лаборатории (не считать же марксистом члена партии, он просто не интересовался идеологией), являюсь единственным неблагонадежным. Кто поумнее — посмеивался над этой ситуацией, кто поглупее — удивлялся: чего же мне надо, если я признаю официальную идеологию?

Через несколько дней приехала из Одессы «связная» Н. Она рассказала о том, что привело нас в КГБ. Отец Эда — пограничный чин. Когда разоблачили Берию и Сталина, он и его сотрудники очень переживали — нет ли и на их совести греха против невинных людей? Они перебирали все случаи поимки шпионов — не было ли среди них «лжешпионов». Вот вспомнили — и неделю мучаются. Затем находят доказательства его вины — совесть успокаивается.

Жена отца, мачеха Эда, его не любит, т. к. считает неудачником (он вместо института поехал на целину, затем работал на заводе).

Наша «связная» Н. спросила мачеху: «Где Эдик?»

— Нет его. А что вам нужно?

— Я привезла ему письмо.

— Давайте, передам.

— Нет, я сама.

На следующий день Н. передала Эду письмо в руки. Тот прочел и оставил в кармане. Мачеха обыскала все его вещи и нашла письмо. Прочла и отдала отцу. Отец хотел поговорить с Эдом, но мачеха настаивала отнести письмо в КГБ. Отец отказывался — мачеха стала упрекать его в отсутствии принципиальности. Отец показал письмо знакомым из КГБ и уговорил их провести допрос в домашних условиях.

Эд утром просыпается и видит перед собой отца и двух «в штатском».

Отец показал письмо и заявил, что нужно будет обсудить письмо.

Эд вышел умыться