Дерись или беги - Полина Клюкина

— Вали, я сказал!

Скоро в комнате наступило безмолвие. В этом покое, где оставался один только лишний звук — бренчание неугомонных наручников, наконец появилось причмокивание. Это был главный и чуждый здешним местам плач новорожденного, убаюкивающий и одновременно будящий звук маленького человека, с первых минут попавшего под конвой.

— Спасибо вам, Степан Степаныч.

— Давайте пока так, я буду настаивать, что у него температура. Покормить времени хватит.

— Спасибо…

Степаша попытался отодвинуть ширму, но Ира вдруг взяла его за руку.

— Оставьте, пожалуйста. Так спокойней.

— Пока я разрешения не дам, вас никто не тронет.

— И вы с нами посидите, ладно?

— Посижу. Вы ведь понимаете, что я иду на должностное преступление, не смейте только привыкать к ребенку. Я дал возможность покормить — это святое право каждой матери, а вот воспитывать вам его никто не даст. Так что, пожалуйста, без истерик, тут такое право совсем не действует. Мамки не могут воспитывать детей там, где отбывают наказание…

— Знаю. Зато я смогу жить в доме матери и ребенка.

— Какой бред!

Степаша убрал руку, придвинул стул к кушетке и сел ближе.

— Да нет в нем места для матери. И это никакой не дом — конура, и то слава богу. Вам, конечно, могут разрешить приходить к сыну раз в день, но это всё.

— Вот!

Ира радостно подскочила, младенец дернулся, и тут же сопение прекратилось.

— Тщ-щ-щ…

— Но что касается вас — вас отказную заставят написать. Скажут: пиши — и вы подпишете.

— Да я не стану! Да как вы вообще можете так говорить?! У вас дети-то хоть есть свои?

Степашка встал и вышел в коридор.

Коридор пропах курицей. Маленькая будка, казалось, соединила все точки схода и все линии перспективы в здании. Сейчас она пустовала, изображения в крошечных квадратах камер тоже остановились. На столике конвоира валялись поломанные зубочистки, серый гладкий тетрис с выпуклыми желтыми кнопками, алюминиевая вилка с тремя волнообразными зубчиками, но самого конвоира не было. В глухой тишине слышалось, как он гдето сморкался, как открывал кран, как вода поглощала какой-то фонящий тон, похожий на заунывную песню.

Степаша возвращался в кабинет, и вдруг, где-то на полдороге, услышав, остановился: «У моей России длинные косички, у моей России светлые реснички…»

— Кормите?

— Давайте на «ты», что ж мы всё… Ну, кормлю.

— Ир, а как вы… ты… сюда попала? Н у, то есть не конкретно сюда, а на зону?

Ирина привстала, уложила младенца чуть ниже, укутала и уставилась в окно.

— И тут решетки. Они что, думают, что баба на сносях способна бежать через окно?

Степаша улыбнулся и сел обратно на стул.

— Сейчас.

Ира глубоко вдохнула и слышно было, как то ли от слабости, то ли от волнения нос ее неравными порциями вобрал воздух.

Когда Ирише Солнцевой было двадцать, у нее родился сынок Сережа. Все детство она провела в детдоме, и потому Сереже было уготовано что-то совсем иное, куда более домашнее и приветливое. Вместе они поселились в коммуналке, мама уходила торговать в брезентовой палатке овощами, а сына оставляла там же, где оставляли и ее в детстве — в люльке. Но Сережа день и ночь кричал, его вопль проникал сквозь стены и умудрялся добраться прямо до хозяйской спальни, до самых хозяйкиных ушей. И потому вскоре молодой семье стали угрожать выселением. Через неделю Ира нашла укромное место где-то в самой глубине подвала соседнего дома, там, откуда вылетали только клоки пара и извечная вонь, туда же она втиснула и кроватку. Спустя три месяца у нее появился ухажер. На протяжении недели мальчик-студент, плененный голубыми глазами, ежедневно приходил за килограммом картошки, затем стал носить букетики, затем потащил на знакомство с родителями, а после все же решился и предложил ей съехаться. В тот день они лезли в подвал вместе, она первая, и он следом. Но Сереженька, все так же привязанный за младенческие «нитки» запястий, лежал в люльке мертвый. Он захлебнулся во время приступа эпилепсии, и на глазах у бывших соседей она вытащила мертвого сына из тесной щели подвала. В тот же день Иру посадили, а при первом осмотре пожилой врач выяснил, что заключенная беременна.

— И шанса вам больше не дали.

— Посадили, кто станет шанс такой мамочке давать.

Степаша встал и снова пошел к будке. Длинный конвоир, опрокинув голову назад и чуть приоткрыв рот, тихо спал под пледом, поломанные зубочистки лежали на столе и катались от постоянного сквозняка. В камерах до сих пор стояла тишина. Из угла доносился все тот же звук. Новый день начался несколькими сигналами, а затем откуда-то из глубины приемника пробилось радостное пение хора: «Солнце светит, ветры дуют, ливни льются над Россией…» Степаша на цыпочках добрался до кабинета и запер дверь.

— А если мой сын тоже заболеет, кто-то его станет спасать?

— Не знаю, вряд ли.

— А я бы этой ошибки снова не допустила. Я бы просила их: «Люди, да вы звери, в самом деле? Ради Бога, у меня родился желанный ребенок».

— А тут, если вдруг карантин объявят, даже простого права матерь лишат. Никто не даст с ребенком увидеться. Но это, опять же говорю, если не подпишешь отказную. А ты подпишешь.

— Да вы что, в самом деле… да не подпишу я.

— А знаете, как происходит адаптация мамаш: их разлучают на три-четыре недели, будто бы карантин, просто, чтоб отучить ребенка от матери. Мамки как кошки потом разгуливают вокруг дома ребенка, чтоб хоть глазком увидеть своего. Короче, пишите отказную, хоть так, может, ребенку жизнь нормальную обеспечите. Его хорошая семья возьмет…

— Не буду! Я не буду этого делать! Вы хоть кого-нибудь в этой жизни любите?!

Степан замер и тут же растерянно, будто по команде выпалил:

— Сашку свою люблю. Детей люблю.

Ириша разрыдалась и уткнулась носом в подушку. Спустя десять минут она перестала стонать и весь барак уснул. Степаша наклонился к новорожденному, поправил простыню и отошел к столу мыть инструменты. За окном ритмично стучал дождь, звук проезжающих мимо машин тревожно заставлял торопиться. «Лишат, — думал Степаша, — все равно прав лишат. А нет, так вынудят подписать. И что тут лучше — Бог его знает. Ждет она в тюрьме ребенка и понимает, что вот он, тот самый момент, когда она смогла бы о нем заботиться, созрела, готова. И чувствует ведь, как покормить его, знает, что у него болит. А ее берут и лишают. И чего лишают — инстинкта же лишают».

Степан прилег на соседнюю кушетку и закрыл глаза.

На пятом курсе академии Степаша встретил светловолосую Сашу. Точь-в-точь как у Иры голубые глаза, кудрявые светлые волосы и длинные, будто живущие в попытке дотянуться до бровей, пшеничные реснички. Все выпускные экзамены Степаша сдавал без подготовки — не до того было, «любовь, знаете ли, господин профессор». Через семестр Степан поступил на работу в горполиклинику, а Саша его забеременела. Проконсультировалась у него, у него сдала все анализы и у него же просила аборт. Поначалу Степа размышлял, рассчитывал расходы и доходы, а когда вспомнил о грядущих успехах в акушерстве и медицине, сам открыл шейку матки, сам ее выскоблил и сам проверил наличие всех частей тела своего ребенка и соответствие его массы сроку их с Сашей гестации. Сразу на следующий день Саша уехала к родителям и больше в городе не появлялась.