Дерись или беги - Полина Клюкина

Поехал попутками к матери, добрался до автовокзала и там стал просить таксиста довезти его до границы. Тот отказался и тут же выпал из своей новой «шестерки» в грязь, понесся за ней, отъезжающей, но куда там. Машина неслась в абсолютном земном аду на самой большой скорости, как это и полагается при угоне, среди буйного зеленого мрака, плотного пейзажа. Затем — одинаково белый цвет и легкий испуг, как будто хрустела ветка, за ней — ствол и вот — уже корень. Запекшимся ртом он бьется о лобовое стекло, но боли уже не чувствует. И тут же явился новый и свежий треск, начинался он с корня, переходил на ствол и совсем скоро — на ветки. Гул торможения, и он уже на земле: со сломанным позвоночником, ногой, ребром и трещиной в черепе. Знает, помнит, что его ищут, и потому решает карабкаться и ползти через лес, через густую безнарядицу веток, через болота. Жрать траву и искать воду в низинах. Потом поселки и глухие заброшенные деревни, граница и Австрия.

Спустя годы он вернулся в Россию, все так же объявленный в розыск, с заросшими переломами и длинными изгибистыми рубцами у рта. Вернулся, чтобы снова увидеть Танюшку, чтобы впервые ее целовать, но только в этот раз муж оказался дома. После ящика «Советского шампанского», выпитого на троих, муж позвонил в милицию и тут же сам дал показания, сдал его на двенадцать лет. На «веки вечные», как казалось ему тогда и как кажется всякому, кто пытался хоть раз думать о времени.

На всей земле у него было два дорогих существа: его собака Юнгур и Танюшка. Матерился он не побожески, пил водку как сволочь и как сволочь умел любить. Он встал, надел валенки на босу ногу и голый по пояс вышел в подъезд. Он бил в соседскую дверь кулачищем и издавал свойственный только ему одному дикий звук: «Танюшка, открой, пить будем!» — что-то среднее между лаем и воем.

В комнате, разделенной на три части: детскую, кабинет и спальню, уже четвертый час орет двухмесячный Миша. Маша расстегивает лифчик, и Миша сноровисто начинает есть. Он охотливо жмется к матери, крошечными ладошками пытаясь захватить всю грудь. Маша пеленает ребенка. Точными движениями она приподнимает Мишины ручки и плотно укладывает одеяльце. Теперь, когда Миша уже походит на гусеничку в шелковом коконе, Артем берет его на руки и аккуратно укладывает в коляску.

Повисший на потолке запах напоминает запах, что держится в кабаке, а плутающие полеты мотыльков — яркую светомузыку. Блудливые мотыльки петляют около единственной лампочки, касаясь ее щетинистыми лапками. Тень от целлофановых крылышек падает на бурый, пахнущий старостью паркет. С глухим шелестом шевелится тень и оставляет ощущение суеты в пустой комнате. Через минуту входит Маша, следом за ней муж. Маша достает из кармана кусок бумаги и быстро скручивает папироску. Она смачно плюет на пальцы и аккуратно приклеивает конец бумажки. Туго затянув махровый пояс халата, она усаживается на подоконник. Ее ступни касаются ребристого облицовочного камня, она наклоняет голову вниз и затягивается.

— Дура. Перестань. Ты упадешь.

— Если судьба — упаду.

— Да, мой отец тоже так говорил.

Маша задерживает дыхание и передает папироску мужу.

— Они там все так говорили.

— И как его мать отпустила.

Артем затягивается, задерживает дыхание и молчит. Маша с разбегу прыгает на кровать, оставляя на матрасе ямы, и снова залезает на подоконник.

— А маме похер. Она себя страстно любит.

— А зачем же ей муж тогда?

— Чтоб был. Меня же бабка воспитывала, а не она. Бабка и отцу вместо жены была, он у нее жил. Помню, как-то рассказывала: однажды, мне тогда полтора года было, приходим домой, а на кровати отец спит; проходим дальше в комнату, смотрим — а под кроватью гранатомет. Отцу, оказывается, просто лень его сдавать было.

Тема снова затягивается, замолкает и выставляет два пальца. Через минуту он продолжает и протягивает косяк Маше:

— Прикинь, он дважды в какого-то урода целился, но тут же, короче, приходил приказ не стрелять.

— Почему?

— Вот и пойми попробуй. Ну, типа, это никому не выгодно.

— А зачем тогда его на работу взяли?

— Чтоб был.

Маша начинает звонко и беспрерывно смеяться, мотылек громко ударяется о лампочку, отлетает назад и снова повторяет попытку проникновения.

— А потом его выгнали, когда он автобус с людьми перевернул.

Родители Артема познакомились за пять лет до его рождения. Потом отца забрали в армию, и два года он писал маме письма: «Здравствуй, любимая! Что же со мной произошло! Выдали, наконец, мне носки и берцы, на призывном тоже выдавали, но совсем не такие, вообще неудобные, а эти удобные. Те, когда я приехал в часть, заставили меня выбросить. Пришлось прямо в портянках ходить, кстати, когда зима, в них гораздо теплее и мозолей меньше натираешь, но это только если правильно намотаешь. А потом нам в подразделении снова разрешили носки, а вот сапоги уже не достать было. А как твои дела? Скучаешь по мне? Всё будет хорошо. Жди солдата».

Поначалу все пассажиры дремали. Им снились молочные реки, кисельные берега, обетованная земля и обитель блаженных. Они ехали семьдесят километров в час, покачиваясь и пробуждаясь. Среди одинаково темного пейзажа наблюдали за тем, как полыхали нефтяные зарева. Эти факелы горели на буровых, будто огнедышащие драконы выясняли свои отношения. Днем и ночью в пурпурных отсветах кипели здесь эти схватки.

Затем окончательно наступила ночь. Коля впервые вез кого-то в темноте. Среди пассажиров были и дети, и они тихо посапывали, взрослые каноном храпели и успевали ворчать во сне.

Он мчался и не замечал, как один за другим просыпались люди, как мгла становилась рассветом. Ему казалось, он верил, что он один среди всего этого пространства, что он растворился в нем и завидел бесконечное зарево. Всплыли все воспоминания: о семье, о сыне. Самые яркие: как впервые вернулся из школы с расквашенным носом и не от боли плакал, как любимая встретила его из армии, кинулась ему на шею и, кажется, провалилась в обморок. Он вспомнил о жизни, которую прожил и еще не до конца. Всё это стало чем-то очень маленьким и неважным. Чем-то, что не могло сравниться с этим бесконечным заревом.

Следом за заревом Коля увидел свет. Желтый свет обыкновенной лампочки. Те же самые лица, одно за другим, появлялись и исчезали. Тонкое белое платье жены и черная кружевная косынка на ее голове, чей-то вой и детские всхлипывания. Голоса входили из коридора и проходили в комнату, смешивались, звучали, скрипели, давили и утопали в одном общем звуке. Звуке тишины.

Между стволами деревьев отдыхают от солнечного полудня волчьи ягоды. На вкус они чуть кисловаты, красные прожилки выдают их вязкость, а гладкая кожица — наличие яда. Все сухие ягоды летят в овраг. Там они сгнивают, смешиваясь с черноземом. Машенька держит на руках Мишеньку, рядом идет Артем. Они идут вдоль тропы, где растет металлическое ограждение. Оно защищает надгробья, у которых тоже есть свои имена, в быту гранитных мастерских называемые «ступенька», «плечики», «арка», «волна». Бабушку идут поминать. Давно померла, сразу, как узнала, что зять много людей угробил.