Нецелованный странник - Аякко Стамм

Выйдя в коридор, я закрыл за собой дверь комнаты, музыка на время стихла. В ней не было больше надобности, она звучала в моём сердце. «Дедушка», – услышал я рядом, – почему ты не спишь?». Я оглянулся и увидел мальчика в ночной сорочке, стоящего босиком посреди длинного коридора. Он обращался ко мне: «Дедушка, ты ждёшь папу? Он сейчас приедет? Я увижу его?». Я взял мальчика на руки, отнёс в его маленькую спаленку и уложил в кроватку: «Нет, сынок, я просто закрыл дверь, чтобы ты не простудился от сквозняка. Спи, мой маленький, папа приедет позже, потом, скоро уже, ты обязательно с ним встретишься». Мальчик повернулся на бок, подсунул ладошку под пухленькую розовую щёчку: «Спокойной ночи, деда, ты разбуди меня, когда он приедет», – и засопел. «Спокойной ночи, сынок, спи, он придёт к тебе во сне… вместе с мамой».

Я зашёл ещё в свою комнату, в ту самую, где останавливался в ту ночь двадцать пять лет назад, но сейчас я не собирался спать. Я приготовил постель моему ночному гостю, который должен скоро приехать. Я уже знал это и ждал его, затем вышел на балкон. Огромная, в полнеба Луна, посеребрившая старый волшебный парк, протянула прямо к высокому обрывистому берегу озера светящуюся ковровую дорожку, по которой поднимались двое: юная рыжеволосая красавица со скрипкой в руке и седой сгорбленный годами ожидания старик. Они смотрели друг на друга молодыми влюблёнными глазами, они были счастливы, они вновь обрели друг друга, пронеся через долгие-долгие годы свою любовь. Я невольно позавидовал старику, он уже нашёл, дождался. Сколько ещё ждать мне?

Эх, Аякко, ты ещё так глуп, несмотря на свои пятьдесят лет и седеющие виски. Ты так и не понял, что нет в жизни ни вчера, ни завтра, есть только сегодня. Только сегодня, сейчас можно быть счастливым, можно любить и быть любимым. Вчера – бесконечные поиски, завтра – утомительные ожидания. Всё ради одного только Сегодня, которое никогда не заканчивается, которое всегда и везде, которое и есть Вечность. Старик это понял, поймёшь и ты. А пока – просторная гостиная зала, мягкие, уютные кресла, согретые нежным теплом камина, непочатая бутылка виски. Наступает Сегодня. Сейчас он приедет и постучит в дверь дома, сейчас ты увидишь его, промокшего, замёрзшего, и всё повторится сызнова. Вот он уже стучит в твою дверь, твой Аякко.

Жарким летним днём златоглавая столица государства Российского встречала своего нового архипастыря, только-только избранного и поставленного на опустевший православный престол.

А незадолго до этого, глубокой тёмной ночью, когда дневной зной нещадно палящего летнего солнца уже умерил безраздельное влияние на каменный город, и ночная прохлада сначала робко, но постепенно всё более и более обозначила своё присутствие на улицах и площадях, скверах и переулках столицы; когда дневная суета огромного мегаполиса сменилась ночной суетой, бессмысленной и жадной; когда на месте уснувшей для отдыха от трудов праведных Москвы созидающей, поднялась вдруг из самых тёмных и смердящих подвалов человеческой души Москва гулявая, Москва блудливая, обесценивающая всё ценное и оценивающая по сходной цене всё бесценное…

В общем, самой обычной московской ночью по остывающей булыжной брусчатке главной площади столицы от стен храма Казанской иконы Божьей Матери по направлению к Спасским воротам Кремля шёл прохожий с длинным, выше человеческого роста посохом в деснице и ветхой сумой за плечами.

Часы на Спасской башне пробили один раз, когда он остановился вдруг в самом центре площади, пригладил длинную седую бороду свободной левой рукой, перехватил ею посох из правой, снял с головы старую, поношенную скуфью[4]и засунул её за пояс. Наконец, повернувшись лицом к Василию Блаженному, произнёс чуть слышно: «Слава Тебе, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго», – трижды степенно и размашисто перекрестился и поклонился до земли.

– Стареет Москва. Однако, словно доброе вино, с годами только крепчает, – сказал прохожий, возвращая скуфью на прежнее место, и ещё раз приглаживая длинную седую бороду. – Ничто тебе нипочём. Ни звёзды антихристовы не умаляют красоты твоея, ни капище бесовское подле кремлёвской стены, так в велелепоте своей и склонишь главу пред лукавым. Пред татарином поганым да пред немчином латинянским устояла, а светильнику семиглавому, что из твоего же злата выкован, поклонишься, как послушная овца.

– Это кто же поганый? Какая овца? Перед каким таким светильником? А ну-ка предъяви документы, старик, – подошедший бугай в милицейской форме и с «калашниковым» через плечо цепким, как щупальца осьминога взглядом осматривал прохожего. – Прапорщик Малютин, патрульно-постовая служба. Документики предъявите.

Старик будто не слышал слов тех, будто не к нему обращался прапорщик. Он любовался Покровским собором. А ведь и есть чем полюбоваться, ни одна столица мира не имеет в себе подобного чуда. Лёгкое небесное облако, будто царь-птица могучим размахом своего крыла прикрывавшее полную луну, вдруг переместилось в сторону, предоставляя яркому свету беспрепятственно проливаться серебряным дождём на каменные стены и маковки. Неповторимые краски собора заиграли новой свежестью, будто не четыре с лишним столетия уж, а только-только лёгкая рука зодчего нанесла их причудливым, невиданным доселе узором. Внезапный лёгкий порыв ветра дунул с востока, подхватил невесомые страницы древней книги-истории, погнал их, листая в сторону противоположную времени, обращая в бытие небытие, омолаживая древние камни и колор. Симфония красок запела, заиграла над площадью. И не портили, не оттеняли красоты ея ни грязные, смердящие торговые ряды, густо облепившие собой старинную площадь, ни лобное место с окровавленной плахой и страшными орудиями казни вблизи собора, ни ряд виселиц вдоль всего Китай-города, ни почерневшие от дневного палящего солнца головы государевых преступников, отделённые от поруганных тел и водружённые на кольях для осмотрения зевакам да на страх и в назидание будущим мученикам. Даже стаи чёрных ворон, слетевшиеся сюда со всей округи полакомиться мертвечинкой среди ночной прохлады и тишины, не разбавляли своим траурным безцветием яркую палитру красок, а только взрывали ночное безмолвие пронзительным картавым карканьем.

– Эй, старик, ты что оглох? Или я не к тебе обращаюсь? Ты кто таков будешь, откудова и зачем пожаловал?

– Что тебе до меня, служивый? – прохожий ещё раз перекрестился, вернул посох в десницу и только тогда повернулся к вопрошавшему его опричнику. – Не старайся и рвением излишним не растрачивай силы своей – не будет тебе за голову мою награды. Веди к Государю, он ожидает меня.

И, сказав так, продолжил свой путь к Фроловским[5]воротам Кремля.