Бесславие: Преступный Древний Рим - Джерри Тонер

По-моему, у нас есть все основания слегка развеять излишне оптимистичные представления о благополучии Римского мира. Ни законы, ни лично император не вызывали безоговорочного всенародного благоговения. Другое дело, что открытые нападки на эти и другие устои имперского строя были чреваты самыми тяжелыми последствиями, а потому люди и облекали свое неоднозначное или даже резко враждебное отношение к институтам власти в обезличенную и завуалированную форму, предпочитая изъясняться эзоповым языком. В басне «Ласточка и змея» рассказано как доверчивая ласточка свила себе гнездо под крышей суда, вывела птенцов, отлучилась за кормом, а вернувшись, обнаружила, что ее птенцы сожраны подкравшейся змеей. Горько расплакалась ласточка, а на утешения других ласточек, что «не ей одной довелось лишиться детенышей», ответила с горечью: «Не столько о детях я плачу, сколько о том, что стала я жертвой насилия в таком месте, где другие жертвы насилия находят помощь» (Басня 227). В другой басне волк, завидев у реки пьющего ягненка, решает под любым благовидным предлогом его сожрать — и быстро приводит свой замысел в исполнение. Мораль: «кто заранее решился на злое дело, того и самые честные оправдания не остановят» (Басня 155). Популярность подобных историй говорит сама за себя и указывает, что простые люди жили с тягостным ощущением недосягаемости правды, поскольку силы закона, призванные ее охранять, где-то высоко и далеко — в отличие от местных властей, которые помыкают прочими как хотят. Впрочем, чувство юмора не изменяло народу и в те времена. В единственном сохранившемся античном сборнике анекдотов, название которого можно перевести с древнегреческого как «Любо смеяться», читаем: «Дурак, у которого была тяжба, услышал, что на том свете творится праведный суд, и удавился» (Филогелос, 109)[42].

Случались, однако, и враждебные демарши со стороны местного населения. Сохранившиеся в позднейших папирусных списках так называемые «Дела языческих мучеников»[43] представляют собой подборку документов, свидетельствующих об открытом сопротивлении греческой общины Александрии Египетской римскому владычеству в I–II веках. Документы весьма разрознены и, вероятно, целостной подборки никогда собой и не представляли, да и «мучениками» александрийских страстотерпцев прозвали условно, исключительно ввиду сходства этих текстов с рассказами о преследованиях ранних христиан. Но здесь-то мы и находим драматические примеры бесстрашного противостояния римским угнетателям. Один из героев предъявляет префекту Максиму, слушающему его дело, встречную претензию: «Да если нищий в лохмотьях обратится к вам с прошением, вы и последнее имущество конфискуете не только у него, но и у его жены и близких» (P. Oxy. 3.471).

Время от времени народ свое недовольство императорами выражал и открытыми бунтами, иногда сопровождавшимися даже целенаправленным сокрушением имперской символики. При налоговых бунтах толпа осыпала бранью и проклятьями портреты императоров, низвергала с пьедесталов и сокрушала или обмазывала испражнениями их статуи. А после убийства заговорщиками императора Домициана народ, по свидетельству Светония, остался равнодушен к его гибели, зато сенаторы, напротив, ликовали, сбежались в курию и уничтожали изображения императора с такой страстью, словно перед ними был он сам (Светоний, Домициан, 23). Статуя императора также служила неприкосновенным убежищем беглым рабам, надеющимся на избавление от мучений, причиняемых особо жестокими хозяевами (магистрат обязан был заслушивать такие жалобы и, в случае признания их обоснованными, выносить решения о перепродаже рабов другим хозяевам). Сохранился рассказ о том, как одна женщина, ловко воспользовавшись неприкосновенностью, гарантированной пребыванием под защитой изображения императора, прямо на Римском Форуме осыпала руганью и угрозами сенатора, по иску которого ее ранее признали виновной в мошенничестве (Тацит, Анналы, III.36).

Таким образом, источники свидетельствуют о способности народа роптать на вышестоящих. Не столь уж доверчивыми и безответными были простые римляне. Причина же, по которой дошедшие до нас сведения о проявлениях народного недовольства столь скудны и предвзяты, проста: большинство текстов, которыми мы располагаем, принадлежит перу высокообразованных представителей правящего класса, сторонников сохранения status quo. Высказать правду в лицо диктатору — задача не из легких, а потому большинство людей или помалкивали, или подобострастно лгали, притворяясь облагодетельствованными и довольными жизнью. Печальная участь, постигшая изваяния Домициана, наводит на мысль о его крайне низкой популярности. Однако не осталось ни единого прижизненного свидетельства нелюбви граждан к этому императору. И знать, и простонародье привычно пели ему хвалу, дабы не выделяться из общего ряда.

Большинство простых людей по понятным причинам опасались всех, кто наделен властью. Некоторые, как зайцы из басни, тешили себя мыслью, что «незачем нам искать смерти», пока «есть еще слабее нас звери» (Бабрий, Зайцы и лягушки)[44]. Являть недовольство римским игом в провинциях не решались, ибо это было чревато тяжкими карами. Недаром же Эпиктет, как истинный философ-стоик из числа недавних вольноотпущенников, призывает новоявленных сограждан к абсолютному непротивлению власти в ее посягательствах даже и на их имущество, например «навьюченного ослика»: «А если будет принудительное изъятие и воин заберет его, оставь, не противься и не ропщи. Иначе получишь побои и тем не менее и ослика лишишься» (Беседы, IV.1.79). Ну и не будем забывать, что большей части «населения» империи оставалось только терпеть ее иго. Любые серьезные попытки противостояния жестоко подавлялись всей мощью римской военной машины. Даже евреи, к слову, куда больше озаботились своей мирской участью после поражения в восстаниях первого и начала второго веков: «Выйдешь в поле — там пристав; сунешься в город — там мытарь; так и вернешься домой ни с чем к оголодавшим сынам и дщерям» (Simeon ben Laish, B Sanhedrin 98,6). В частных беседах между собой раввины даже окрестили Рим «империей зла».

Но имеем ли мы моральное право складывать из всей этой мозаики разрозненных свидетельств общую оценочную картину нравов Древнего Рима? Можно ли говорить о римском правлении как о безнравственном? Ведь мы читаем свидетельства о прямо противоположном, об искренней вере людей в имперскую систему. В конце II века группа простых земледельцев с казенных земель в Северной Африке, устав от постоянного привлечения к бесплатной работе расквартированными по соседству войсками, обратилась с письменной жалобой лично к императору Коммоду: «Помоги нам, Владыка! Мы слабые селяне и живы лишь тем, что пропитание себе добываем тяжким ручным трудом, а супротив нас теперь еще и твои посланцы лютуют» (CIL 8.10570). Далее земледельцы сетуют, что местные чиновники их жалобы игнорируют, поскольку, судя по всему, подкуплены воинами. Вероятно, народная смекалка подсказала жалобщикам, что обвинения в продажности — вернейший способ навлечь императорский гнев на супостатов. Они не ошиблись: Коммод ответил на жалобу грамотой с подтверждением их прав на свободное землепользование, и это событие они отметили, начертав на стене в публичном месте славословие в его честь. Конечно, в самом послании земледельцев императору содержался искусный подвох. Они запросили у цезаря подтверждения права на свободное землепользование, которым и без того обладали, и всем, кого касалась сложившаяся на месте ситуация, это было доподлинно известно. Но далее из их прошения следовало, что в случае неполучения от Коммода охранной грамоты им будет нечем и незачем и дальше платить подати — и они вынуждены будут «податься в бега и оставить твою императорскую землю невозделываемой». Также из прошения явствовало, что писала его отнюдь не кучка разгоряченных смутьянов, а потомственные уроженцы тех мест, чьи предки поколениями добросовестно трудились на своего землевладельца и «исправно вели учет причитающегося императору». Проще говоря, эти честные бедняки долго мирились с пусть и большими, но законными поборами в имперскую казну, но однажды их терпение лопнуло. И если бы император не исправил ситуацию, они просто перестали бы платить, разуверившись в системе.