Драма на трех страницах - Александр Пономарев

жили, и на собственные похороны пришли? Сейчас вспоминаю, и в пот бросает — что я тете Полли устроил?!

— Она хоть и дура, а крепко тебя любила, Том. И сейчас любит больше дурака этого… И своей жирной курицы Мэри.

— Она не дура, Том. И Мэри…Таких большинство женщин.

— Вот то-то и оно, что они — как большинство. А я не любитель большинства, Том, и женщин тоже не великий любитель. Но скажу, что хороших баб даже больше, чем хороших мужчин. Они ведь хорошие, тетя Полли и Мэри, хоть и дуры, ничего в людях не понимают.

— Они не дуры, сколько тебе говорить.

— Но и в людях ничего не понимают. А судья Тэтчер понимал. Он Сида всегда не терпел. И тетя Полли, хоть и дура, а тебя любила больше, чем этого…

Гекльберри даже пальцами защелкал, замычал: искал слово.

— Понимаешь, он никакой. Самое страшное, что можно сказать о мужчине — НИ-КА-КОЙ. А что в Святом писании сказано?!

— И что же?

— «Изблюю тебя из уст моих, ибо ты не холоден и не горяч, а только тепел». Это не я сказал, это Христос… Вот он и мальчиком был тепел, и сейчас тепел… НИКАКОЙ… А про тебя это сказать никак нельзя, Том! Потому про тебя и слава идет. Ты мужчина.

— Про тебя слава идет не меньше, чем про меня.

— Да… и я тоже не теплый. Но ты горячий, Том, а я — холодный. Про меня говорят, как я фараона завалил, а про тебя, — как в бурю вывел пароход из Ивовой заводи. Твоя слава — чистая, Том, дай Боже всякому.

Ударили склянки.

— Пора…

Гекльберри кивнул, заткнул бутыль початком, сунул в мешок.

По коридору… На нос… ялик подогнали, как велел Том: к оконцу под самым колесом. Не разглядят… Капитан Соейр проверил: сына в ялике не было. Слушается, хорошо.

Остановились. Помолчали. Время, а очень… ну очень не хочется Геку вылезать в это окошко.

— Том… Ты ведь не приедешь в Калифорнию.

— Нет, Гекльберри. Не приеду.

Чтобы сказать это, пришлось напрячь мышцы живота. Что-то кольнуло слева в груди… врачи говорят, что там сердце.

— Я так и думал…

Улыбается… но уже совсем не так, как улыбался в каюте.

Обнялись до хруста в костях.

— Прощай, Том!

Том не успел сплести что-то утешительное, веселое: Гек уже вылез в окошко, плюхнулся в ялик. Негры навалились на весла.

Не зря Том посадил сюда внуков старого Джима: эти будут молчать.

Том так и стоял у окошка. Так и стоял, и смотрел. Какой-то кусочек его самого отделялся… Уплывал с этим яликом… Скользил по сверкающей воде… Пахло влагой, ветер нес запах леса. Вот ялик уткнулся в землю. Сидящий выпрыгнул, замахал рукой, отошел к лесу. Так и стоял, пока шел назад ялик, пока не запыхтела машина, не зашипел пар. Пока не понесся над радостной рекой самый унылый в мире звук: рев пароходной сирены. Том так и стоял.

Не было сил выйти на мостик, видеть счастливых, улыбающихся людей. Даже собственного ребенка.

Человек на берегу в одной руке держал мешок, другую опять поднял, прощаясь. Том Сойер знал, что Гекльберри Финна он видит последний раз в жизни.

Григорий Родственников. ЭПИЗОД

Белые искрящиеся снежинки танцуют в свете фонаря. Они похожи на маленьких беззаботных мотыльков, кружатся, порхают, резвятся. Им невдомёк, что их жизнь слишком скоротечна, слишком мимолётна… Но они живут, существуют, летят к тёплому фонарю, чтобы растаять в его объятиях, напоследок поразив избранника красотой и совершенством форм. Я такой же одинокий фонарь, излучаю потоки слепящей зовущей любви, но эта любовь слишком коротка, чтобы дать счастье обоим.

Глаза, как и прежде, полыхают молодым ламповым задором, но сутулая поржавевшая спина припорошена снегом. Это ушедшее время, прах сгоревших надежд и безумных грёз, это седина. Как там у Высоцкого? «Не докопался до глубин, А ту, которая одна, — недолюбил…»

Недолюбил. Я хронический вдовец. Мои милые девочки сгорели как снежинки в лучах моей любви, а я ничего не смог сделать.

Не помогли ни мои деньги, ни связи. Связи… В канцелярии Всевышнего я ещё не обзавёлся полезными знакомыми, а медицина до сих пор не научилась лечить онкологию. «Это злой рок» — говорили одни мои знакомые. «Это проклятие» — шептали за моей спиной другие…

С первой женой мы прожили три года и шесть месяцев, а со второй больше восьми лет. Я не знаю, кого я любил больше. Мне казалось, что и та и другая посланы небесами. Я думал, что лимит любящих женщин для меня исчерпан. «Ты был счастлив, — сказал я себе, — пусть недолго, но в твоей жизни было два светлых и незабываемых эпизода». Эпизода? Я становлюсь циником, назвать глубокие и сильные чувства таким грубым и недостойным словом. Но мне слишком не хватало любви.

Недолюбил. Вот только возраст больше не позволял питать иллюзии. Шестьдесят девять — это не сорок и даже не пятьдесят… Моей первой жене очень нравилась картина «Неравный брак».

Я купил весьма неплохую репродукцию, она висела в нашей спальне, и я, глядя на неё, думал: «Девочке не повезло. Хорошо, что я молод и в силе». Как же давно это было. Я выбросил полотно пять лет назад, когда однажды поймал себя на мысли, что неуловимо стал похож на того мерзкого старикана.

Хронический вдовец. Я поставил на себе жирный крест и уже старался не смотреть на смазливых молоденьких девушек. И вдруг появилась она…

Мы познакомились в художественной галерее. Наверное, у каждого человека есть любимые картины или фильмы, которые хочется иногда пересматривать. «Старый пруд», так называется полотно неизвестного художника XIX века, рядом с которым мне всегда было приятно грустить. Заросший ряской водоём в точности напоминал мне картинки из моего детства. Я часто приходил в галерею и подолгу стоял рядом с этим рукотворным шедевром, вздыхал, ворошил прошлое, наслаждался. Наверное, кроме меня, эта картина не вызывала ни у кого такого восторга. Немногочисленные