Покровитель - Владимир Сотников

Тускло светила красным светом лампочка, и я видел, как меня разрезают на куски, как будто со стороны смотрел. И потом помню: на столе лежит тело, разваленное, крупное, – это мое было тело, в глазах и сейчас стоит часть груди – кожа еще живая, и маленький сосок на ней…

После того сна я долго со страхом смотрел из окна на луг, на то место. Оно было таким же ровным, и только высокие кочки с острой травой торчали на нем.

Я рассказывал потом сон отцу, ждал, что он скажет, а он только головой покачивал. Может быть, я хотел, чтобы он сказал: не ходи пока туда, плохой сон. А я тайком пошел бы на то самое место. А может, побоялся бы.

И когда я потом рассказывал все, что думал, отцу, чувствовал: становлюсь ему чуть-чуть чужим, словно обманул его, а он это знает и молчит, только слушает.

А однажды я не рассказал ему, конечно же, не рассказал, как я пошел на этот луг, зашел за огород соседнего дома – там жила моя ровесница, мы только начинали с ней в школу ходить. И, подделывая свой голос то под голос ее братьев, то ее матери, стараясь, чтобы было похоже, звал ее:

– Наташа, Наташ…

Вот этого я отцу не рассказал, хотя все детство я, наверное, только ходил и думал, что бы ему про себя рассказать: как в лесу был, как что-то придумал… И от того, что я ему не рассказал, еще страшнее было, ведь близко я был возле этого, и если рассказать, то – всё… Я не знал, что – всё, но было страшно, эта моя зыбкая тайна мучила меня, я чувствовал, совсем немногое отделяет ее от того, чтобы стать известной всем. Я ее настолько сильно знал, что казалось, вот-вот лопнет та пленка, которая ее держит.

И сейчас я стою здесь, в тумане, и хочу, чтобы отец знал: я здесь стою и о нем думаю. Но, наверное, он никогда об этом не будет знать – я же ему не скажу. Конечно же, не скажу…

И я представил, как с улицы, от дома, виден сейчас туман. Свет от фонарей упирается в его матовую стену и не проходит дальше, давится. Если долго смотреть, то можно заметить, как туман перемещается, переливается из одного места в другое, открывая черные пятна недалекого леса. И над всем этим зябко висит большая и голая луна, а я где-то там, затерялся в этой пелене, и если бы видел я и правда все со стороны, как в далеком моем сне, как было бы хорошо, да я и не знаю, как было бы… Я просто знал бы, что я там стою и думаю обо всем.

По утрам тело ныло, как от побоев. Сегодня он долго лежал и вспоминал сон. Снилось многое, но осталась в памяти только яркая вспышка молнии – он чуть не проснулся от этого. Загорелась огромная ветка дерева, которое стояло на холме. Люди полезли, помогая друг другу, на дерево – отрезать горящий сук. А он не полез и видел себя стоящим внизу. Он глядел на них, ползущих по толстому стволу, и с каждой секундой проговаривал про себя: «Поздно, поздно», – уже было поздно лезть за ними, а стоять здесь без дела было стыдно, с каждой секундой стыдней. И он понял, что с каждой секундой ненавидит их все больше.

Потом он опять был вместе с ними, но уже странно улыбался, вспоминая, как они цеплялись за толстый и гладкий ствол.

Он поднялся, вышел на улицу. Был предрассветный час. «Хорошо бы так рано всегда вставать и смотреть на все это каждый день», – подумал он. Небо на востоке быстро яснело – все было спокойным, но чувствовалось в воздухе какое-то напряжение.

Он попробовал представить, что сейчас вечер, – внешне было похоже. И никак не получалось – не хватало этого напряжения. Он озяб и вернулся спать.

И сон продолжался. Он уже лез на дерево, и все вокруг раскачивалось. Болели ладони – совсем как в детстве, когда лазал на высокие дубы с глубокой и грубой корой.

Ничего не горело – все было обычным, только странно покачивалось. И он лез по суку, обняв его, все дальше и дальше от ствола. Сук становился тоньше с каждым усилием. Он полз и знал, что надо приостановиться и вспомнить, зачем он здесь, и если этого не сделать, то случится что-то страшное, чего он боится. Но никак не мог приостановиться, и только с каждым новым мгновением все больше и больше чувствовал, что вот-вот – и будет поздно. Надо обязательно вспомнить, зачем он залез сюда, – но полз и не мог остановиться. Сук качался все больше, это был уже и не сук, а пучок веток на его конце. И они не возвращаются в верхнее положение, а свисают тяжело книзу. И он свисает вместе с ними – успевает посмотреть на свои руки. Под ладонями – стершиеся листья. Он думает: «Это все, что меня держит», – и начинает вспоминать.

– Как же долго я вспоминаю – листья же совсем слабые…

Он вспоминал – это были и не воспоминания, а такие же сны. Но он явно знал, что все это с ним было на самом деле. И остального ничего не было, а были только эти воспоминания.

Они с братом топят баню. На дворе холод, и они хотят согреться в бане. Уже все готово – они залезли на полок. Сейчас он поддаст пару. Берет ковш и плещет на камни. Вода не шипит. Она стекает по камням, и в бане становится еще холоднее. Он опять льет воду, и становится по-настоящему холодно, безо всякой надежды… Что делать – одеваться?.. И от этой мысли становится страшно и безвыходно.

И он вспоминает дальше.

Он видит ее – она такая родная и близкая, что он не может ничего сказать, только смотрит на нее и боится, что она отойдет куда-нибудь, он даже не дышит. Возле них маленький мальчик – наверное, их сын. Мальчик совсем маленький, ничего не понимает и куда-то пошел – в сторону. Ее глаза провожают немного ребенка, и она хочет побежать за ним. Но ее не пускают сильные руки – они обняли и никак не могут разжаться. Он так сильно обнял – и не может отпустить. Она вырывается, а мальчик уходит, и вот уже совсем его не стало видно. Хочется кричать, а голоса нет. И все так ясно, как рано утром – и холодно так же, и напряжение во всем. И он понимает, что это страх, безысходный страх.

Отец ему рассказывает свой сон: еще молодой, он бежит по огромному полю, и так легко бежать, что ноги срываются и едва касаются земли. Легкость во всем: и в его теле, и воздухе, и земля такая невесомая под ногами. Отец бежит, все больше размахивает руками, и ног уже не слышит – и взлетает. И летит над землей, не чувствуя тела, только воздух пощипывает глаза.

И он сам, вспоминая этот отцовский рассказ, бежит по полю, но тяжело бежать, ветер давит грудь, ноги тяжело стучат по земле. Он разгоняется все больше, и на миг кажется, что совсем легко стало – но сразу пугается, что все равно не взлетит. Бежит он долго и ровно, тяжело вбивая ноги в землю. И кажется, что нарастает этот топот, и успевает он подумать, что так же шумел тополь возле дома. Казалось, что шум его листьев нарастал постоянно, но это только казалось. Тополь всегда шумел одинаково. И вот он бежит, с покорностью и страхом подчиняясь тому постоянному зову, что действовал на него в эти минуты. И опять ему кажется – надо что-то вспомнить, только остановиться для этого. А остановиться нельзя – топот его ног все время нарастает.

И знал он, что можно бежать еще быстрее.

Утром он просыпался, будто и не спал вовсе – слабость была во всем теле, и не хотелось даже пошевелиться.