Покровитель - Владимир Сотников

Манька работала с ожесточением. Когда косила, радовалась, что устает, и не хотела отдыхать. А когда несла из лесу веники, то дышала нетерпеливо – ей было скучно просто так идти.

К обеду она устала и злилась на всех.

Когда сидели за столом и выпивали, по улице шумно проехала машина, и сразу раздался пронзительный кошачий крик. Манька, словно ожидая этой минуты, подхватилась и выскочила из хаты, громко ругаясь по дороге. Все неохотно вылезли из-за стола, вышли на улицу.

Манька сидела на лавочке и плакала. А посреди дороги, в пыльном песке, валялся перевернутый кот. Подошли еще бабы, все смотрели то на раздавленного кота, то на Маньку – молчали. Им было обидно, что они не чувствуют ничего, из-за чего можно было бы плакать, – и просто смотрели на плачущую Маньку.

Некоторые бабы подсели на лавочку, остальные пошли по домам. Манька плакала:

– Он сидел вот тут, сидел, и потом – что ему захотелось? – начал улицу переходить… И чего ж тебе не сиделось, а мой ты котик, – запричитала Манька. – И не успел же ты дойти до травки, в пыли лежишь… – тянула она.

Долго еще доносились всхлипывания. Весь вечер и всю ночь в их доме звенела посуда, гремели ведра, и только утром все стало известным.

У Пёклы была сломана рука. Манька ходила опухшая и сердитая. Скоро она уехала вместе со своим мужем.

И вот сейчас Пёкла сидит на лавочке и плачет.

Я вышел за ворота – мне показалось, что она тихонько поет грустную песню. Можно было различить одни и те же слова:

– А что ж мне делать… А отдайте мне руку, а деточки…

Я слушал-слушал и пошел в дом. И опять почувствовал, что хочу вспомнить что-то. Мне обидно было, что я на все смотрю и не могу себя увидеть провинившимся. Как будто со стороны все вижу.

И даже в доме был слышен плач Пёклы – или мне казалось? Я начал читать, но не читалось. Опять старался вспоминать. Но все-таки не помнил, что чувствовал тогда, в лесу, когда был маленьким.

Не сиделось на месте. Я опять вышел на улицу.

В темноте воздух превратился только в звуки. Хотелось ясного и понятного, что могло бы соединить и этот близкий плач, и далекий летний день, когда крик ворон над лесом закрыл все небо.

Сегодня в ее очках выпало одно стекло. И длинное морщинистое лицо перекосилось, как сползший с одного гвоздя портрет. Мокрый глаз углубился и еле виднелся из-под века.

Когда я утром умывался возле рукомойника, бабушка медленно вышла из-под нависших на дорожку подсолнухов. Она держала перед собой руку, чтобы подсолнухи не ударяли в лицо, – по этой дорожке она проходила уже тысячи раз, и казалось, не думала, что идет, а просто слушала шорох подсолнухов. Я поспешил прополоскать рот и ожидал, когда она подойдет.

– Доброе утро.

Она остановилась, взялась рукой за очки и посмотрела на меня.

– Доброго здоровья, – подошла ближе. – Холодная вода? Холодно уже тут умываться, надо в хате. – Она никогда не говорила одно только «доброе утро», а всегда вот так добавляла что-нибудь. Она подошла еще ближе и просунула палец в пустое стекло очков, ожидая, чтобы я это увидел. Беззвучно смеясь, покачивала головой, словно приговаривая: «Вот, дожилась до чего…»

– Выпало? – Я сделал озабоченное лицо. – А стекло цело? Может, вставить опять можно? – Я рассматривал полотенце, искал подходящее место, чтобы им утереться. Полотенце было полосатым – полоса темная, полоса светлая, широкие такие полосы, и я подумал, что люди делятся на тех, кто утирается темной полосой и кто утирается светлой. Я всегда успевал так подумать, когда брал в руки это полотенце.

– И что делать – совсем не вижу. Пропало стекло. Искала – и куда оно упало? А тут еще вот эта зараза, – бабушка дотронулась до изоленты, толсто накрученной на ушко очков, – камнем давит, аж голова болит.

Она все так же держала рукой очки, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую, словно пробуя: может, прояснится перед глазами. Так в детстве я смотрел через цветные стеклышки. А когда было затмение солнца, мы коптили простые стекла спичками и подолгу так глядели на небо, пока не начинали болеть глаза.

– Я посмотрю – может, из старых очков найду стекло и ушко это, – сказал я, – давайте очки.

Я знал, что бабушка сейчас не снимет их.

– Ну, может, вечером, освободишься от работы, а то мне без очков совсем темно. – Она поправила резинку на затылке; резинка держала очки, чтобы не спадали.

– Ага, вечером возьму. – Я потихоньку пошел, все еще утираясь на ходу, в хату.

Там уже все завтракали. Я сразу не сел за стол, а еще покопался в ящичке шкафа. Отец спросил:

– Что ты?

– Да вот бабушке надо очки поправить – поломались.

– Ага, сынок, сделай, а то ж она совсем ничего не видит. Ходит – шатается.

Я ничего не нашел и сел завтракать. Я ел и думал, как найду маленький винтик, прикреплю отломанное ушко на очках, как вставлю новое стекло, и даже представил, как щелкнет при этом оправа.

После завтрака мы с отцом начали красить ставни. Краска оказалась белой, и мы захотели разбавить ее еще какой-нибудь, чтобы изменить этот больничный цвет.

– Сходи к бабушке – у нее была синяя краска, – сказал отец.

Я почему-то не хотел идти.

– Ты, наверное, знаешь, где она лежит, может, сам сходишь? – посмотрел я на отца. – А я пока эту разболтаю.

Отец принес старую облезлую банку, там была застывшая краска. Я сел на траву под окнами и стал размешивать. И знал, что сейчас придет бабушка – вот она идет, как пьяная, глядит перед собой, оступается при каждом шаге. Пришла к самому окну:

– Что, уже покрасили? А какой это цвет? – и рукой щупает ставни. – Так они ж сухие!

– Ну что ты спрашиваешь – еще не начинали, пока начнешь, так и день кончится! – Отец промывал кисти и резко махал ими сейчас в воздухе.

Бабушка, щупая сзади себя ступеньки крыльца, села. И стала смотреть на меня, тихонько покручивая головой – наверное, стараясь, чтобы стало видно.

– Красиво будет, как покрасите, а? И так ставни красивые, а то картинки станут.

Она всегда, когда мы работали дома, подходила так, садилась и что-нибудь говорила про работу. Посидит-посидит, потом:

– Во страх! – и покачает головой – помолчит.

Отец долго молчит, потом не выдержит и спрашивает раздраженно:

– Что – страх?

– Да жуки! Жуки колорадские всю картошку съели – на каждом каливе десятками. Пропала картошка.

Отец молчит, работает, потом:

– Ну, сейчас я все брошу и побегу жуков собирать! Тоже – ерунду городит, ты же видишь, работы по горло, ничего не успеешь сделать. А она свое…