По фактической погоде (сборник) - Наталия Ким

…Мы идем с папой высоко над морем по узенькой тропиночке, внизу обрыв. Это, кажется, Коктебель, я выучила новые слова «бухта» и «сердолик». Папа рассказывает мне про Пеппи, значит, это 1977-й, и мне уже четыре. Мне совсем не страшно, а мама идет внизу, потому что боится высоты, и машет мне. Папа – это главное спокойствие и необъятный мир моей детской жизни. С ним для меня вся земля – с городами, все моря – с кораблями, и не сравняется с нами никакой великан.

…Мы идем с папой по красивой ухоженной улице в эстонском городе Пярну в 80-м. Мы идем в гости к поэту Давиду Самойлову, мне еще семь, поэтому он для меня не великий поэт, а просто дядя Дэзик, у него толстые очки и очень величественный голос. Смотрим на альпийские горки и мелкие кустовые гвоздички. Я ем из фунтика землянику, а папа пытается произносить эстонскими словами обозначение денег – рубла, копикат… он сочиняет стихи по названиям улиц, по которым мы идем: если мы идем по Пости, то придем мы в гости к Косте. Каруселли, Ныукогуде, Калеви, бульвар Тамсааре, Сиде, Лайне, Ганнибалов вал. Все в тех стихах, но я их забыла.

…Мы идем с папой по скользким мокрым камням, моросит дождик и заливает наши очки. Это мы в 83-м году движемся по косе к маяку от крошечного камчатского рыбацкого поселка Ильпырь, где папа преподавал после педагогического института. Камчатка – папина самая большая любовь, я знаю. Проходим множество ржавых, наполовину ушедших в землю и камни кораблей и катеров, и вот он – 15–29, отчаянный жучок, МРС, малый рыболовный сейнер, я пела про него во все горло в ванной. Папа снимает кепку. Дождик усилился, мы поворачиваем обратно, и чай в термосе не успевает остыть. Мы не видели рыбу-кита, но зато видели нерпу… Папа предлагает мне придумать рифму к слову «нерпа» и надолго задумывается.

…Мы идем с папой по склону прекрасного холма в 84-м. Это мы впервые приехали в деревню Шишаки Полтавской области. На холме стоит дом, который на долгое время станет для нас символом всего – радости, дружбы, прекрасных людей, застольных песен, закатов, споров и первого исполнения папиных душераздирающих «Московских кухонь». Мы поем только что сочиненную им песню про «и тую горилку дуем помаленьку». Счастье.

…Мы идем с папой по заброшенному кладбищу эстонских офицеров на далеком острове в 120 км от Норильска в 86-м году. Их сослали туда в сороковом, они построили без единого гвоздя прочные мощные деревянные дома и все погибли. Теперь тут дом отдыха. Папа читает какие-то непонятные стихи, фамилия «Бродский» мне ни о чем не говорит. Очень много грусти и тоски. Папа срывает маленький букетик и кладет на какую-то безымянную могилу. Свистит евражка, мы вздрагиваем и одновременно начинаем свистеть в ответ.

…Мы идем в 88-м с папой в театр «Третье направление». Я там работаю звукотехником, мне пятнадцать лет, я страшно горжусь собой. Папа в сотый раз смотрит спектакль по его песням – «Не покидай меня, весна!». Это чудо – песни и театр – это папа, это уникальный синтез, это то, чем он наполнен и дышит. Я это чувствую и горжусь вдвойне.

…Мы идем с папой в 89-м по датским дюнам возле города Скаген, слева Скагеррак, справа Каттегат, песчаная длинная коса, по ней бежит заяц. Мы идем с ним купаться, хотя вода холодная, но мы все равно будем, потому что у нас с ним есть традиция – купаться везде, куда занесет, мы купались даже в Тихом океане на Камчатке. На берегу стоит шезлонг, в нем, закутавшись в плед, сидит Булат Окуджава. Это они с папой на фестивале – из СССР начали выпускать поэтов в Европу. Мэтр ежится и принимает таблетки. Мы с папой кидаемся медузами. Мне шестнадцать лет, и я обожаю папу.

…Мы идем с папой под руку по скользкому асфальту в 94-м, в феврале. Мне очень страшно: меня вот-вот бросит муж, а я, кажется, беременна, но сказать я не могу, все давит, все рвется внутри. Папа внезапно тащит меня на какое-то КСП-шное действо, там очень тепло, мы поем за столом множество разных песен, а больше всех папа, он лучше всех, он в ударе, и я понимаю, что он сейчас старается для меня, потому что чувствует, как мне плохо. Он всегда может мне помочь без лишних слов.

…Мы идем с папой по Автозаводскому скверу в начале сентября 95-го. Мы только что выпили бутылку теплой водки, потому что муж вчера меня все-таки бросил. Жарко. Через полдня папу хватит страшнейший инфаркт. Он позвонит мне на работу и скажет веселым голосом: меня тут увозят в больницу, но ты не переживай и арбуз в холодильник убери – а то забродит. Я бегу домой и про себя бормочу только одно слово: арбуз, арбуз… Успеваю, скорая еще не уехала. Он машет мне рукой в окно. Один Бог знает, чего ему стоит это движение. Папа – самый терпеливый, скромный и неприхотливый человек на свете, который больше всего боится обременить кого-нибудь собой.

…Мы идем с папой по колено в грязи, из которой он с трудом выдергивает палку: ему трудно ходить, болит нога. Это мы в 98-м году наконец-таки оказались на Грушинском фестивале, моя мечта. Перед ним расступаются люди, шепчут в спину восторженное, забегают вперед, стараются сфотографировать его или сфотографироваться с ним. Я понимаю, что он тут – это странно. Это не его тусовка. Мне хочется оберегать его от толпы. Но в нем столько спокойного достоинства, что я понимаю – не нужно.

…Мы идем с папой в 99-м по каменной пыльной дороге, которая серпантином обвивает гору – Гиват-Шауль в Иерусалиме. Дорога приводит нас к белому камню на пустом участке земли. Возле камня растет крошечный кипарис. На камне ивритские буквы – это мамина могила. Я не успела ее похоронить и попрощаться, а папа был рядом все полгода, что она старалась выжить. И мы стоим, осененные ее благословением – жить дальше.

И мы живем, уже двадцать лет с тех пор живем, поддерживая друг друга и оберегая, он, конечно, гораздо больше все это делает, чем я. Потому что это он всем – Юлий Ким – поэт, драматург, писатель, правозащитник, лирический герой, клоун, затейник, третий лишний, журавль по небу, волшебник, Дон Кихот, Галилей… а мне он – Папа, самый близкий, он все время идет со мной, где бы и с кем бы я ни находилась, он научил меня смотреть на джентльмена в белом кашне, который стоит в углу комнаты и олицетворяет собой совесть. А сам папа ходит, как Гамлет, прямой и степенный, и сейчас я, сидя на своей московской кухне, вижу так ясно, как будто нахожусь в полуметре от него, как он идет медленно по иерусалимской улице Хэйль-а-авир и несет в авоське что-нибудь вкусное, например соленые фисташки в пакетике или правильный йогурт. Улица поднимается вверх, папа замедляет шаг, а в голове его плывет самая легкая лодка в мире.

Несколько лет назад популярные блогеры и писательницы Марта Кетро и Юлия Рублева затеяли смешную историю в «живом журнале» (ЖЖ): они предложили всем желающим написать маленький рассказик под условным названием «Мытая шея» – о том, как женщина тщательно собирается на свидание, которое по какой-то причине отменяется. Было условие: текст должен начинаться со слов «Жила-была Одна Женщина…» и заканчиваться фразой «…и все у нее было хорошо, а как же иначе». Много народу поучаствовало в этом проекте (по результатам был выпущен сборник «Одна Женщина, Один Мужчина» – АСТ, 2013; он оканчивается моими шестью текстами), и мне так понравилась эта заданная форма, что я уместила в нее несколько десятков сюжетов (не только и не столько о «мытых шеях»), которые к тому моменту переполняли мои память и душу. Не каждый сюжет про «одну женщину» (ОЖ) заканчивается хорошо, потому я не стала «подтягивать» все финалы под заданную позитивную фразу. «Эти твои ОЖ написаны так, что нечем дышать, в них совсем нет пауз, чтобы выдохнуть, лучше бы ты из каждого сюжета сделала полноценный рассказ», – так мне с укором указывали те, кто читал «Одних Женщин» в сборниках, журналах и соцсетях. Прошу прощения, если это действительно настолько некомфортно, мне просто кажется, что есть в жизни место именно таким жестким кратким описаниям, «житиям» наших с вами современников, нас самих. Любую жизнь, включая мою, можно впихнуть в этот жанр, и нет в этом ничего смешного или позорного. Все эти истории – не придуманы. Иногда хочется добавить – «к сожалению».