Приговор - Кага Отохико

Стало темно. В девять часов уменьшают накал ламп. Я уже привык к этому, полумрак не мешает мне писать письма. Звучит мелодия «К Элизе». Это сигнал к отбою, но сегодня я вправе его проигнорировать.

Я хочу подарить тебе чётки. Я получил их от матери в день моего Крещения. Пошлю их в одном конверте с этим письмом.

Мы с тобой так и не успели поговорить о вере. Но, наверное, это и к лучшему. Мы ведь сначала люди, и уже потом — верующие, поэтому хорошо, что в первый раз мы встретились просто как человек с человеком. Но знаешь, ведь ты, сама того не подозревая, изменила моё отношение к религии. И теперь, когда подошёл мой срок, я хочу сказать тебе об этом и от всего сердца поблагодарить тебя.

Когда я опубликовал «Ночные мысли», один человек отозвался обо мне так: «Вера автора носит слишком рациональный характер, именно поэтому он и совершил столь жестокое и хладнокровное преступление». Помню, тогда эта оценка привела меня в отчаяние, я никак не мог согласиться с ней, всё моё существо было против, но теперь я знаю, что тот человек был прав. Отец Шом убедил меня в том, что любое преступление есть зло. Благодаря ему я понял, сколь мелки и жалки идеи уже известного тебе седовласого С., рассматривающего любое преступление как противодействие социальному злу, то есть как революционную акцию, понял, что подобная трактовка зла опасна и неприемлема. Я понял, что та женщина, которую я встретил в одном из баров Киото перед самым арестом, мыслила куда более здраво, чем С. Она была совершенно необразованная, работала официанткой, но искренне верила в «боженьку» и сумела преподать мне основные положения христианского учения. До сих пор прекрасно помню её слова: «Твоё тело принадлежит не только тебе». Я написал о ней в своих записках «О зле». Да, кстати, чуть не забыл. Записки «О зле» я дарю тебе. Потому что одна ты способна правильно понять меня. Я распорядился, чтобы тебе их потом переслали. Надеюсь, читая их, ты посмеёшься над «глупым Такэо» и скажешь — «Неужели он когда-то был таким?» Эти записки — что-то вроде исповеди, моя беда в том, что я много читал, много слышал о любви, неоднократно произносил это слово, но сам никогда в жизни никого не любил, и не знал, что это такое. Например, я не мог полюбить мать. И представляешь, после того как я начал переписываться с тобой, всего за какой-то год мать стала мне близким человеком. Я полюбил её, научился любить, даже не успев понять, что во мне изменилось. Теперь я произношу слово «любовь» без всякого внутреннего замешательства. И я могу сказать со всей определённостью — я узнал, что такое любовь, благодаря тебе. Благодаря тому, что в моей жизни появилась ты, женщина, которая умеет верить и любить, не мудрствуя лукаво и не стараясь постоянно самоутверждаться, женщина, абсолютно не способная на предательство. Хоть я и жил в два раза дольше тебя, хоть и прочёл куда больше книг и многое повидал, но я никогда не встречал людей, умеющих любить чистой, простодушной любовью, и думал, что их вообще не существует.

Если говорить высокопарно, в стиле моих писем к сестре Кунимицу, то можно сказать, что непременное условие любви — радость. Любой человек обречён на страдания. Но, как бы он ни страдал, настоящая любовь это не та, когда он в отчаянии цепляется за Бога. Настоящая любовь всегда приносит радость, без радости она немыслима. Поскольку ты не сестра Кунимицу, то у меня нет нужды вводить слово «любовь» в кавычки, ограничивая его смысл. Ведь ты любишь, не размышляя.

Как-то, кажется во втором своём письме, ты написала о «булавке святой Терезы». Когда сёстры облачали святую Терезу в монашеское платье, одна из булавок вонзилась ей в тело и ранила её до крови, она же не стала жаловаться и молча терпела. Автор её биографии до небес превозносит её терпение, считая его проявлением истинной любви, у меня же этот эпизод вызывает большие сомнения, я не очень уверен, что страдания, которые причиняла ей эта булавка, подкреплялись естественной радостью любви. Мне почему-то кажется, что настоящая любовь проявилась бы несколько иначе — ну, например, она бы закричала: «Эй, погоди, больно!» — и расхохоталась бы вместе с сёстрами.

Хорошо, что ты не стала брать пример со святой Терезы и повела себя более естественно, а именно в первом же письме чистосердечно призналась, что читала книгу «Десять приговорённых к смертной казни». С этого, собственно, и завязалась наша переписка. Поскольку я с самого начала предстал перед тобой как убийца, мне абсолютно нечего было от тебя скрывать. И когда я писал тебе, я мог оставаться самим собой. За это я тебе искренно благодарен. Спасибо.

Каким же чудесным подарком судьбы была для меня наша позавчерашняя встреча! Я счастлив, что ты на неё решилась! Хотя до сих пор не могу понять почему! Но мне так хотелось хоть одним глазком взглянуть на тебя! Ты оказалась очень красивой, точно такой, как рисовало моё воображение! Наверное, мне следует написать что-нибудь просветлённое, вроде того, что я исполнен смирения и готов безропотно принять свою участь, но, хотя отчасти я и шагнул уже в новую жизнь, мне всё равно жаль, что я никогда больше тебя не увижу, никогда не прилетят ко мне твои милые пташки-весточки, никогда ты мне ничего не нарисуешь и не расскажешь о Юнге и игре на фортепьяно.

Завтра утром я надену подаренный тобой тренировочный костюм, а сверху — пиджак и брюки. Местное начальство наверняка будет шокировано — ну и вырядился! — но я всё равно так оденусь и, как положено спортсмену, пойду с высоко поднятой головой, гордясь своей избранностью.

В карманы положу фотографию матери и твоё последнее письмо. Да, и ещё твоих кошечек. Они сейчас передо мной, и вид у них самый жизнерадостный. Нахалке Задаваке я только что показал язык. Ну как, Задавака, составишь мне компанию?

После того как я уйду, люди, наверное, долго ещё будут перемывать мне косточки. Вроде студентов-медиков в анатомичке — вскрывают труп и ну выворачивать внутренности наизнанку. Психиатры станут приводить меня в пример как преступника-психопата, религиоведы — обвинять в излишне рациональном подходе к религии, а остальные будут просто радоваться — ну как же, отпетый негодяй получил наконец по заслугам. А потом, пошумев некоторое время, все обо мне забудут. В истории нравов послевоенного общества убийству в баре «Траумерай» будет посвящено самое большое две или три строки, и это будет всё, что от меня останется. Ну и ладно, я не в обиде. Я буду счастлив, если останусь в памяти мамы и в твоей памяти, о большем я и не мечтаю.

Пожалуйста, вспоминай обо мне иногда, ладно?

Скоро ты закончишь университет и поступишь на работу в психиатрическую клинику. Прошу тебя, постарайся скрасить жизнь этим обездоленным людям. Надеюсь, там найдутся психиатры, у которых будет чему поучиться. Психиатры тоже ведь разные бывают. Взять, к примеру, профессора Сёити Аихару, который возглавляет клинику

Мацудзава и был назначен экспертом по моему делу, он прирождённый учёный, человек исключительно основательный и деятельный. В его клинике я имел дело с другими психиатрами, но все они ему и в подмётки не годились. У нас в тюрьме тоже есть психиатр, его зовут Тикаки. Он осматривал меня совсем недавно, когда у меня начались приступы головокружения. Он ещё молодой, но хорошо меня понял, что было очень приятно. Может, ты когда-нибудь встретишься с ним и сможешь расспросить обо мне и о тюрьме.