Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич

солнцу бедные, жёлтые, чахлые маленькие былинки, выросшие в цветочном горшке на окне «домика в Коломне».

И они живут, эти бедные духом люди, обрывками того, что дойдёт до них из ваших салонов, точно так же, как бедняки украшают себя купленными на старом рынке тряпками, которые были когда-то нарядными платьями первых щеголих.

Когда вас упрекают в пустоте вашей жизни разные моралисты, не верьте им, сударыня, — вы наполняете своей пустотой жизнь этих бедных людей. Право, вы делаете добра больше, чем знаете.

В ту минуту, когда вы подаёте, сударыня, маленькую чашечку чая молодому дипломату, аромат этого чая доносится до Коломны и щекочет ноздри просвирни.

Не курьёзно ли создан свет?

Свечка, упавшая на ваше платье, заставляет испуганно вскрикивать коломенскую мещанку.

И большой свет необходим, чтоб было о чём говорить маленькому.

Убийство

Это было в тропиках, где и без того кровь вспыхивает как спирт. А тут ещё эта парочка.

Более невероятной пары нельзя себе даже и вообразить.

Он, от которого веет могилой. И она, с наружностью вакханки, полная жизни, страсти, греха.

Они были всегда вместе, всегда неразлучны. Это было какое-то безумье любви.

Поздно вечером, когда небо казалось убранным кружевом из крупных брильянтов и словно от страсти вспыхивала и загоралась голубыми огнями вода, их можно было видеть на «променад-деке», в отдалённом углу, как двух влюблённых.

Они лежали рядом в лонгшезах, — он, закрытый пледом, из-под которого выдавались острые очертанья его тела, словно покрытый труп. И она, прильнувшая к нему, нашёптывающая ему что-то, на что он отвечал мучительным кашлем чахоточного, в последнем градусе болезни.

По утрам он являлся в «смокинг-рум», разбитый, с землистым цветом лица, с провалившимися глазами. С видом в конец измученного человека падал в кресло и смотрел измученным взглядом, полным страданья.

А через пять минут являлся «бой»:

— Леди просит вас в «сосиалль-холл».

Или на спардек.

Он таял на наших глазах, таял как свечка, которую поставили около жарко растопленного камина.

— Вряд ли мы довезём его до Гонолулу, — говорил наш пароходный доктор: — это невозможно!

И улыбался, говоря эти грустные слова.

— Это невозможно!

Как-то раз — это было в чудное тропическое утро, тёплое, мягкое и нежное — я подметил странный взгляд, брошенный им на красавицу-жену.

Мы сидели вместе на променад-деке, когда появилась она, светлая, как утро, прекрасная, как весна, ещё более очаровательная в своём утреннем туалете.

— А, вот вы где? Спрятались здесь? А я ищу вас по всему пароходу, посылала в смокинг-рум…

И она подходила к нему, улыбаясь, с нежным взглядом.

А он смотрел на неё с ненавистью, с ужасом, словно к нему приближалось чудовище.

Мы вместе оставались две недели на Сандвичевых островах, и, право, среди этой опьяняющей обстановки знойных дней, душных ночей, воздух, напоённый запахом пальм и цветов, среди пенья птиц и звона гитар по вечерам, — нельзя было не завидовать этому полутрупу, в который почему-то так безумно была влюблена такая женщина.

Однажды я поймал их вместе на морских купаньях, в беседке из роз, — её, только что вышедшую из воды, в купальном костюме, прилипшем к её телу, как трико, — и его, даже здесь кутавшегося в драповое пальто.

— Вы убиваете меня! — говорил он, и в голосе его слышалось столько страданья.

А она села к нему на колена и что-то зашептала, от чего вспыхнули её щёки, — обняв его своею полною, влажною от морской воды рукой, близко наклонившись к его уху.

Жизнь и смерть… Другого имени не было этому контрасту.

Мы шли на одном пароходе и от Гонолулу до Сан-Франциско.

— Там мы проведём весну! — сказала она мне как-то за обедом. — Мой муж не совсем здоров, у него бронхит. И доктор ему велел жить среди вечной весны. Вот мы и ездим в погоне за весной!

И она рассмеялась, бросая на мужа взгляд, полный любви.

Он посмотрел на неё с таким ужасом, с таким страданьем.

— Да, да! Не спорь, ты должен жить среди вечной весны. Так сказал доктор… Вообразите, мой муж не любит весны. Не забавно?

И она снова расхохоталась, но на этот раз в её смехе мне послышалось что-то злое, насмешливое.

Однажды мы встретились с ним на спардеке. Мы были вдвоём. Он оглянулся кругом, торопливо вынул из кармана свёрток каких-то бумаг и дрожащею рукой подал его мне.

— Вы ведь литератор?

— Да.

— Вот, вот. Возьмите это. Вам пригодится. Вы узнаете, какие преступления творятся на свете. Возьмите! Только не читайте теперь. Потом… потом… Когда мы расстанемся в Калифорнии. А теперь прячьте, прячьте… Она…

На трапе раздавался её весёлый голос.

— Вы вот где, мой друг!..

Он посмотрел на меня своим страдальческим взглядом, словно умоляя сохранить тайну.

— Я… да, я здесь…

В Сан-Франциско мы расстались, она увезла его в Los Angelos, где в то время весна была в полном разгаре, а я по дороге из Сан-Франциско в Огдэн взялся за бумаги, узнать, что за тайна связывает эту женщину с полутрупом.

Это были листки, вырванные, вероятно, из дневника. В них было зачёркнуто всё, что касалось мелочей, и оставлены только самые интимные строки.

«Старик Джемсон — самый честный и умный доктор на свете. Он прямо сказал, что у меня не бронхит, не эмфизема, а чахотка. Чахотка! У меня всё поплыло перед глазами, когда я от него вышел. Чахотка! В тридцать лет выслушать такой приговор. Я провёл несколько дней человека, присуждённого к смертной казни. Я плакал, и мне хотелось застрелиться»…

«Это чувство горя, отчаяния, теперь заменилось тихою, бесконечною грустью. Я освоился с мыслью о смерти. При мысли о ней я не чувствую ни ужаса ни отчаяния. Если бы её призрак пришёл ко мне, — я не бросился бы бежать. Моё сердце только сжимается, и я чувствую страшную тоску. Природа, люди, — всё дышит на меня грустью. Скоро я не увижу всего этого. Всё это будет, всё останется… только исчезну я. И мне жаль расстаться со всем этим. Так, вероятно, чувствует себя приговорённый к казни, когда здесь он освоится с мыслью, что скоро всему конец»…

«Мне жаль расставаться с жизнью, — а что я взял от неё? О Боже! Как мне хотелось бы не любить, — нет, — а быть любимым. Ведь я ухожу с пира, не отведав самого лучшего вина. Быть любимым, — какое счастье для всех, а для умирающего… Пока мы здоровы, мы любим, когда мы больны, — нам необходимо, чтобы нас любили»…

«Мисс Лаура Хилль прелестная девушка. Какая красота!