Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич

этой мысли.

Боже! Да что ж это? Неужели я схожу с ума? Мне послышался тихий плач в углу комнаты. Ещё, ещё… какой-то шёпот… Я слышу их голоса… Я различаю их лица… Они наполняют мою комнату… Они ближе и ближе подступают ко мне… Я чувствую ужас от этой смрадной толпы детей, стариков, одетых в рубища, женщин с пьяными, испитыми лицами… Я хочу крикнуть, а они шепчут мне:

— Молчи!..

И надвигаются всё ближе.

Да, да, я узнаю их. Моих старых знакомых. Падших детей, со скорбным взглядом и циничной речью на устах, грязные, оборванные привидения ночлежных домов… Вот эта женщина, прижимающая к груди чахлого ребёнка… Истерзанная, растрёпанная, окровавленная… Голова повязана мокрым платком… От неё пахнет вином… Она ушла промыслить ужин для своего ребёнка и вернулась пьяная, но без денег: её напоили, но не дали денег… Она клянёт себя и ребёнка, грозя сейчас расшибить ему голову о печку… Я знаю её… А этот звон кандалов… А эти измученные лица, горящие отчаянием и злобой… И вся эта страшная толпа, от которой веет преступлением и пороком, всё ближе и ближе подходит ко мне.

— Разве мы не отдали тебе часть своей жизни, откровенно доверяя тебе наши тайны…

Разве я сам не чувствовал, что уж принадлежу не себе одному, выходя из этих тюрем, ночлежных домов, притонов. Разве я не чувствовал, что части моего сердца принадлежат им.

— Разве мы не поверили тебе, как другу, когда ты приходил к нам? А ты… Разве ты не обманул нашего доверия? Разве ты не забыл нас, отдавших тебе своё доверие, свою душу, среди людей, отдавших тебе только свою любезность?.. Разве шелест шёлка не заглушил наших голосов, полных скорби и муки, наших стонов, наших воплей, наших криков отчаяния?.. Мы доверились тебе, а ты, ты обманул доверие гибнущих… Ты жаловался на одиночество, смотри, — нет, ты не одинок!..

Хохот послышался мне в этих словах. Вне себя от ужаса, расталкивая толпу, я кинулся из комнаты.

Я бежал по улицам, как бежит изменник, предатель. Я чувствовал, что «они» правы, тысячу раз правы…

Меня остановил какой-то женский голос:

— Мужчинка, куда торопитесь? Захватите меня.

Вот она, эта нищета, с таким доверием открывшая мне свою душу.

Иззябшая, продрогшая, в своей коротенькой кофточке, девушка силилась мне улыбнуться в то время, как голод светился в её глазах.

В такую ночь…

— Идём! — сказал я ей.

Мы пошли. Какой-то не то стон, не то плач, не то завыванье послышалось нам на одном из перекрёстков.

На краю тротуара виднелся чёрный комок чего-то. Это был мальчик, издрогший, полуприкрытый лохмотьями, замерзающий. Приставив свои холодные как ледышки кулачонки ко рту, он дул на них, издавая не то стон, не то какое-то завыванье.

— У-у, у-у! — слышалось только.

Он выл не потому, что надеялся, что его кто-нибудь услышит. Он потерял на это надежду. Он выл инстинктивно. Ведь не может же человек умирать молча!

Мы с женщиной хотели поставить его на ноги. Он падал. Замёрзшие ноги его не держали.

Тогда я схватил его на руки и крикнул:

— Идём! Скорее!

Ведь должен где-нибудь быть открыт какой-нибудь притон для тех, у кого нет угла в такую ночь.

Ведь собираются же где-нибудь нищета, преступление и порок, чтобы сбиться в кучу и согреть друг друга в такую холодную ночь.

— Я знаю такой трактир! — сказала мне моя спутница.

И мы пошли, почти побежали. Я с полуумирающим мальчишкой на руках. Она — продрогшая, стуча на ходу зубами.

Мы бежали по пустым улицам города, уходя всё дальше и дальше в кварталы, населённые нищетой.

— Здесь! — сказала женщина.

Мы прошли через вонючий, грязный двор и нащупали обитую рваной рогожею дверь.

Моя спутница стукнула три раза, — условным стуком.

За дверью послышались шаги и голос:

— Кто там?

— Сашка карманщица.

— Одна?

— Не. С пассажиром.

— С пассажиром?

Дверь отворилась, пахнув на нас клубом сырого, какого-то кислого пара.

Пахло промозглым пивом, дымом скверных папирос.

Это был трактир — притон, торгующий целую ночь.

Приют воров, падших женщин, шулеров самого низкого разбора.

Полусонный хозяин стоял за стойкой. Несколько пьяных за столами, покрытыми грязными скатертями, кричали, ругались, хвастались друг перед другом тем, что лучше было бы скрывать.

— Тише, черти! — крикнул на них половой в опорках на босу ногу. — Не видите, барин.

Пьяные попритихли, с любопытством глядя на меня, на женщину, на замёрзшего мальчишку.

— Давай всего, что только есть, и водки.

— В сей момент! — крикнул половой.

Хозяин засуетился.

Стол уставляли закусками.

Мы с женщиной принялись оттирать руки мальчишке. Она залпом выпила три рюмки водки и начала понемножку согреваться.

Мальчишка пришёл в себя, жадными глазами смотрел несколько минут на расставленную еду, затем схватил ножку заливного поросёнка и кинулся было бежать.

Женщина поймала его за шиворот:

— Ешь тут, пострелёнок!

И, слегка опьяневшая, хохотала, глядя, как он рвал огромными кусками мясо поросёнка и глотал, почти не жевавши, давясь.

— Хо-хо-хо! Боится, что вздуют! Ах, пострел!

Молодая ещё девушка, с узким лбом, низко, над бровями, растущими волосами, — настоящий тип вырождающейся.

— Шишнадцать лет всего! — сказала она, заметив, что я смотрю на неё.

— А давно?

— Третий год.

— А, чёрт — тварь… — расхохоталась по её адресу компания за соседним столом.

Мальчишка продолжал уплетать за обе щеки, с опаской поглядывая на меня.

— Ешь! Ешь!..

— Как зовут? — спросила его «Сашка».

— Петькой.

Они говорили, продолжая жевать, перебрасываясь фразами в антрактах, когда брали руками заливного поросёнка, рыбу, ветчину, варёное мясо.

— Родные есть? Тятька?

— Тятьки нет.

— А мамка?

— Мамка просит.

— Братья?

— Один брат. В новой тюрьме сидит.

— Сёстры?

— Две. Одна ходит. Другая в больнице лежит.

— Форточник, что ли?

— Нет, мал больно. Подросту, в форточники выйду. Покамест так, с лотков где жрать таскаю…

— А ночуешь где? В ночлежном?

— Зачем?

— А где ж?

— Вчерась — в бульварном. Третьего дня — в Александровском. Нынче опять в Бульварный шёл. Не дошёл, зазяб.

«Сашка» кончила есть и вытирала теперь руки о грязную скатерть. Она только пила, не закусывая. Я приказал подать вина.

— Вот это здорово! Совсем по-праздничному.

Мальчишка продолжал глотать с такой же жадностью.

В дверь раздался сильный стук. Так стучит только отчаяние.

Посетители вскочили с испуганным видом.

До меня донёсся шёпот: «полиция?»

В их взглядах на меня я прочёл подозрение: уж не я ли привёл за собой полицию?

Хозяин стоял около лампы-молнии, готовясь её погасить в нужный момент.

Растерявшийся половой побежал отворять дверь.

Донёсся какой-то разговор, и в комнату ворвался человек с видом затравленного зверя, которого преследуют