Баллантайн - Уилбур Смит

Лобенгула сидел на козлах повозки. Большой четырехколесный фургон длиной в двадцать четыре фута был сделан в Кейптауне из добротного английского дуба, однако на нем виднелись отметины, оставленные долгим тяжелым путешествием с юга.

Много лет фургон не двигался с места – сквозь спицы колес проросла трава. Парусина выцвела добела и покрылась коркой помета, оставленного гнездившимися на крыше курами. И все же навес служил защитой от солнца, а скамейка на козлах приподнимала короля над толпой придворных, охранников, детей, жен и просителей, которые толпились на огороженной частоколом площадке.

Фургон служил королевским троном, а площадка – залом для аудиенций. На аудиенцию должны были прийти белые, и по этому случаю Лобенгула облачился в роскошные европейские одежды. Расшитый золотом мундир когда-то принадлежал португальскому дипломату. Теперь золотые галуны потускнели, одна эполета оторвалась, рукава закрывали руки лишь до середины предплечий, а сам мундир не сходился на благородном брюшке короля дюймов на двенадцать. В правой руке Лобенгула держал церемониальное копье с древком из красного дерева и серебряным лезвием. Он махнул рукой, подзывая из толпы парнишку.

Подросток трясся от ужаса, голос у него так дрожал, что королю пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать слова.

– Я подождал, пока леопард войдет в загон с козами, потом подполз и закрыл дверь, завалив ее камнями.

– Как ты убил зверя? – спросил Лобенгула.

– Проткнул его отцовским ассегаем сквозь отверстие в стене.

Мальчишка подполз к Лобенгуле и положил к его ногам пятнистую черно-золотую шкуру.

– Выбери три коровы из королевского стада, малыш, и отведи их в отцовский крааль. Скажи ему, что король дал тебе почетное имя. С этого дня тебя зовут «Тот, кто смотрит в глаза леопарду».

Ломающимся голосом подросток пропищал слова благодарности и попятился прочь.

Затем вышел голландец, самоуверенный гигант, и раздраженно сказал:

– Я уже три недели жду, пока король решит…

Его слова перевели Лобенгуле, и он заговорил, словно рассуждая вслух:

– Посмотрите – когда он злится, у него краснеет лицо, словно сережки на голове черного стервятника. Скажите ему, что король не считает дни. Кто знает, может быть, придется ждать еще столько же.

Лобенгула махнул копьем, отправляя голландца восвояси, взял стоявшую рядом на козлах бутылку шампанского и отхлебнул, проливая шипучую жидкость на шитый золотом мундир.

Внезапно лицо короля озарилось улыбкой, хотя голос прозвучал недовольно и ворчливо:

– Номуса, Дочь Милосердия, я послал за тобой еще вчера! Меня мучают страшные боли, почему ты так задержалась?

– Орел летает, гепард бегает, а моя скорость ограничена скоростью мула, мой король, – ответила Робин Кодрингтон, пробираясь по заваленной нечистотами земле. С помощью мухобойки она расчищала себе дорогу сквозь толпу, заодно больно ткнув одного из королевских палачей в черных накидках.

– С дороги, людоед! – чопорно заявила она. – Убирайся прочь, убийца детей.

Палач проворно отпрыгнул в сторону и злобно посмотрел ей вслед.

– Что случилось, Лобенгула? – спросила Робин, добравшись до фургона. – Что на этот раз тебя мучает?

– Ноги горят, точно их наполнили горящими угольями.

– Подагра, – определила Робин, пощупав распухшие конечности. – Ты пьешь слишком много пива, слишком много бренди и шампанского.

Она открыла сумку.

– Что ж мне теперь, от жажды умирать? Номуса, зря тебя так назвали: твое сердце не знает жалости!

– Как будто твое знает! – парировала Робин. – Я слышала, ты послал еще один отряд, чтобы убить Пембу.

– Он всего лишь машона, – засмеялся Лобенгула. – Пожалей лучше короля, у которого живот словно острыми камнями набили.

– Несварение! Чревоугодие убило твоего отца, и тебя тоже убьет! – укорила Робин.

– Ты меня еще и голодом уморить хочешь! Чтобы я стал тощим белым человечком, которого никто не уважает.

– Тощий, но живой, или толстый и мертвый – выбирай сам! – заявила Робин. – Открой рот.

Лобенгула поперхнулся микстурой и нарочито закатил глаза.

– Лучше болезнь, чем вкус твоего лекарства!

– Я оставлю тебе пять таблеток. Ешь по одной, когда ноги распухнут и боль станет нестерпимой.

– Двадцать! – сказал Лобенгула. – А лучше целую коробку. Я, Лобенгула, король Матабелеленда, повелеваю тебе оставить всю коробку этих маленьких белых пилюль.

– Пять штук! – твердо ответила Робин. – А то опять слопаешь все сразу.

Король оглушительно расхохотался и чуть не упал с козел.

– Пожалуй, я прикажу тебе оставить маленькие белые хижины в Ками и переехать поближе ко мне.

– Я не послушаюсь твоего приказа.

– Именно поэтому я и не приказываю! – снова расхохотался Лобенгула.

– Это не крааль, а позорище! Грязь, мухи…

– Пара обглоданных костей и немного собачьего дерьма еще не убили ни одного матабеле, – заявил король. Затем посерьезнел и поманил Робин ближе, понизив голос, чтобы остальные не могли его услышать. – Тот голландец с красным лицом хочет построить факторию на переправе через реку Гуньяни…

– Этот человек проходимец! Он привез никудышные товары и будет обманывать твой народ.

– Посланец принес эту книгу. – Лобенгула передал ей сложенный листок. – Прочитай ее мне.

– Это от сэра Фрэнсиса Гуда. Он хотел бы…

Почти целый час, разговаривая хриплым шепотом, чтобы никто не подслушал, Лобенгула советовался с Робин по самым разным вопросам: от письма британского представителя до менструальных недомоганий младшей жены. Наконец он сказал:

– Твое появление здесь сладко, точно первый дождь после долгой засухи. Что я могу сделать, чтобы доставить тебе удовольствие?

– Разреши своим подданным приходить в мою церковь.

На этот раз король хмыкнул с сожалением.

– Номуса, ты настойчива, как термиты, которые грызут столбы моей хижины.

Он задумчиво нахмурил брови, а потом улыбнулся:

– Хорошо, можешь взять одного человека. Только это должна быть женщина, жена вождя королевской крови и мать двенадцати сыновей. Если среди моих подданных найдется такая, то возьми ее, полей на нее воду и сделай ей знак на лбу. Пусть она поет песни трем белым богам, если ей этого хочется.

На этот раз усмехнулась Робин – хитро и проказливо.

– Лобенгула, ты жестокий человек и слишком любишь поесть и выпить, но я