Роман с Грецией - Мэри Норрис

В то время я жила в двухэтажном кирпичном доме над квартирой двух братьев, наполовину итальянцев, наполовину американцев. Рано утром я частенько сидела возле своего окна на втором этаже, как монах за молитвами: передо мной на столе лежали греческие тексты, тетради на пружинке и сокращенный словарь Лидделла и Скотта, подарок моего младшего брата. Время от времени я выглядывала на улицу, если по виадуку, ведущему к мосту Хелл-Гейт, проходил поезд.

Профессор Слаткин предложила мне, учитывая мои скромные познания в греческом, выбрать что-нибудь попроще, но я уже как-то прониклась трагедиями. Может, это была моя склонность к драматизации собственной судьбы, может, любовь к мелодрамам, но у меня было такое ощущение, что трагедия помогла бы мне осознать собственные проблемы. Профессор Слаткин выбрала «Антигону» и «Царя Эдипа» Софокла – две пьесы, без знания которых, по ее мнению, никто не имел права выпускаться из университета. «Антигона» заняла большую часть семестра, поэтому «Эдипа» нам пришлось быстренько нагонять за последние несколько недель. Профессор Слаткин выдавала нам распечатки с новыми словами, чтобы мы не тратили свое время на словари.

Я была настоящим ботаником. Я тщательно переписывала греческий текст в свою тетрадь, примерно по десять строк за раз, обращая внимание на каждый диакритический знак, заполняя порой всю страницу примечаниями к вокабуляру – корнями глаголов, существительными с указанием рода и формы родительного падежа, а потом, хорошенько изучив все подводные камни синтаксиса, набрасывала неуверенный перевод Софокла. Мне нравилось видеть, как текст вдруг обретает смысл, отмечать тонкости в использовании времени, вида глагола, наклонения и чувствовать всю силу не поддающихся переводу частиц.

В «Антигоне» есть слова, которые целиком используются в современном английском (например, «миазм»), а также слова, которые отдали ему лишь свои корни. Например, herpo, означающее «ползти, скользить», дало нам герпентологию – науку о пресмыкающихся: змеях, саламандрах и пр. Глагол speiro означает «сеять» или «разбрасывать», а в сочетании с приставкой dia– («через, сквозь») дает «диаспору», «повсеместное рассеивание». История подарила нам еврейскую диаспору, греческую диаспору, а также «Клуб “Диаспора”». Так называла себя группа редакторов «Нью-йоркера», которым скоро предстояло стать бывшими редакторами журнала.

А еще мне довелось познакомиться со специализированной лексикой филологов-классиков. У них было свое название для всего! «О, да это hapax legomenon», – мог воскликнуть кто-то, имея в виду слово, которое единожды встречается у конкретного автора[93]. Hysteron proteron («позже раньше») означает перечислить последующее явление перед предыдущим. Моим любимым словом была «лакуна» – пробел в том месте текста, где червь проел дыру в папирусе. И все мы имели склонность к случайной гаплографии: пренебрежению одним из двух повторяющихся слогов, идущих друг за другом[94]. У ученых к тому же было соглашение: если непонятно, какое из двух прочтений рукописи является подлинным, делать выбор в пользу более трудного или необычного варианта. Мне казалось это каким-то извращением (в хорошем смысле). Существовали также указания, касавшиеся поэтической формы и размера, а еще упражнения на метрику. Нужно было разобрать все это, прежде чем приступать к сюжету или персонажу!

Текст, который мы использовали для изучения «Антигоны», написал Ричард Клаверхауз Джебб из Кембриджского университета. На 47 страниц греческого языка приходилось 186 страниц английских комментариев, и это было сокращением более объемной работы, опубликованной в 1900 году. Классики называют этот труд просто Джебб. Я всюду таскала с собой Джебба, как любимую куклу, ломая над ним голову в поезде, пока ехала в гости к друзьям в Бостон. Я держала его на коленях, когда мы играли в бридж, в надежде, что, пока я не смотрю в текст, слова сами собой займут нужные места и предложения обретут смысл, подобно буквам в анаграмме.

Большинству людей известна история Антигоны. Дочь Эдипа хоронит своего брата Полиника, по крайней мере она бросает горсть земли на его тело, чтобы он спокойно мог перейти в царство мертвых. Она ослушалась своего дядю Креонта, нового царя Фив, за что была приговорена к смертной казни. Вспыльчивая Антигона проигнорировала слова Креонта, благодушно полагая, что подчиняется высшему закону. Если бы Антигона не парила, как феникс, над этой трагедией, это была бы пьеса Креонта. Ему хочется думать, что он прав, но к тому моменту, как входит прорицатель Тиресий (всегда плохие новости) и хор фиванских старейшин убеждает Креонта признать, что он заблуждается, уже слишком поздно. Его племянница Антигона повесилась; его сын Гемон, обрученный с Антигоной (да, они были двоюродными братом и сестрой), убивает себя, после чего жена Креонта Евридика тоже кончает жизнь самоубийством, оставляя царя совершенно уничтоженным, в полном одиночестве.

Одна деталь, которая меня поразила в пьесе Софокла, – произведение заканчивается, не успев начаться: когда появляется главная героиня, мы уже видим последствия того, что она собирается сделать, и все дальнейшее прорисовано с безжалостной детализацией. Именно поэтому мы знаем, каково это – быть Антигоной. В одной речи, которую мне каким-то волшебным образом удалось перевести, да так, будто я сама ее и написала, она говорит о ценности брата, ведь, если умирает муж или ребенок, можно вступить в повторный брак или родить другого ребенка. Но брата, рожденного родителями, которых уже нет в живых, невозможно заменить. Мне казалось, я ее понимаю – и я сейчас говорю не о Патрике. У меня было еще двое братьев (старший и младший), и я была особенно близка с младшим. Мне знакомо ощущение, будто я его теряю, хотя речь не шла о смерти. В тот год, мой год под знаком Антигоны, брат совершил немыслимое: он женился. И это положило конец нашей юности, тому времени, когда мы оба жили в Нью-Йорке, тусовались вместе, обменивались шутками, понятными только нам двоим. Признаюсь, он заменял мне общение с друзьями, которых у меня особо и не было. Он был веселым и мудрым, и я предпочитала его компанию любой другой. Однажды нас познакомили с интересным парнем, который позвонил мне на следующий день и пригласил на свидание. Я тогда ушам своим не поверила, посмотрела на телефон с сомнением, словно говоря: «Ты уверен? В компании моего брата тебе было бы веселее». Я и забыла, что для гетеросексуального мужчины я обладала большей привлекательностью, чем мой брат.

Бывает так: читаешь что-то и понимаешь, что выбрал правильное время для этой книги. Будь то классика, которую ты пропустила в детстве, потому что ничего бы не поняла в свои восемь лет (я прочла «Ветер в ивах» и «Паутину Шарлотты», лежа в постели со своим возлюбленным, когда училась в колледже), или что-то, что твое чванство не позволило тебе прочитать, когда книга только вышла, например «Спортивный журналист» Ричарда Форда, но что открывается глубоким смыслом, как только перестаешь задирать нос. Прочитав замечательную книгу об отряде Доннера[95] «Отчаянный перевал» (Desperate Passage), вы, вероятно, больше никогда в жизни не станете выбрасывать остатки еды. Можно многое понять о себе, открывая книгу, но интимного опыта узнавания может и не случиться, если вы должны ее прочитать. Я могла бы корить себя за то, что не занялась латынью раньше или что мне уже исполнилось тридцать, когда я начала изучать греческий. Но я знала: благодаря тому личному, что я привнесла в это изучение (в случае с Антигоной это была история с моим братом), книга подействовала на меня так, как не смогла бы, будь я моложе. Все, что произошло, происходило даже не со мной – я просто переживала последствия того, что случилось с другими, но экстремальный опыт, полученный Антигоной (помните, ее брат приходился ей же племянником), помог мне справиться с ощущением, что я отщепенец в собственной семье.