Запретная любовь - Владислав Иванович Авдеев

говорить на русском языке. По чьему приказанию ты это делал? В какой националистической организации состоял? Говори! Пока мы не применили другие меры воздействия. У нас есть показания товарища, который учился вместе с тобой, так что не запирайся.

– Если вы о Березовском, то я лишь посоветовал ему не стыдиться родного языка, про русский я не сказал ни слова. Я сам хорошо владею русским и рад этому, потому что это позволяет мне общаться с людьми разных национальностей.

– Значит, ты сознаешься, что косвенно подталкивал Березовского и других говорить только по-якутски?

– Зачем вы перевираете мои слова? Никого я не подталкивал.

– Я перевираю? Это ты, скотина, говоришь мне, следователю МГБ? – Усачев подскочил к Алексееву и ударил кулаком в лицо.

Алексеев свалился с табурета, что был намертво прикреплен к полу, а Усачев стал пинать его, приговаривая:

– Я перевираю? Зарвался, скотина, забыл, с кем говоришь. Ничего, ты у нас скоро станешь шелковым, покорной скотиной.

Усачев вернулся на свое место, взял со стола листок бумаги и протер сапоги:

– Садись! И запомни, твое дело – четко отвечать на мои вопросы.

Алексеев сел, вытирая с губы кровь, он слышал, что следователи избивают арестованных, но не верил этому. В обычной жизни это были нормальные, дружелюбные люди. Тот же Усачев приезжал с начальником районного отдела МГБ Боровиковым в их село, и Алексеев сопровождал их вместе с Ножиговым на реку Красную, которая славилась обилием рыбы. И Усачев, впервые попавший на рыбалку, радовался, как ребенок, каждой пойманной рыбе и называл Алексеева не иначе как Гавриилом Семеновичем и спрашивал, можно ли ему как-нибудь приехать одному. И, уезжая, долго жал Алексееву руку…

– Ты утверждаешь, что тебе нравится русский язык, но у нас есть сведения, что дома вся твоя семья говорит только по-немецки и по-якутски. Ты и это будешь отрицать?

Алексеев невольно перебрал фамилии тех, кто мог знать об этом и кто мог сотрудничать с МГБ. Знали немногие, но никого из них он не мог представить стукачом.

– Ты что, не слышал вопроса?

– А разве есть закон, запрещающий говорить на родном языке? Я что-то об этом не слышал.

– Умничаешь, скотина. Я тебе задал вопрос, быстро ответил, или хочешь, чтобы я пересчитал сапогом твои ребра?

– Я хотел научиться говорить по-немецки, а моя жена – по-якутски.

– Учил немецкий, чтоб было легче договариваться с врагами Советской власти, а жену подбивал говорить на любом языке, только не на русском.

– Моя жена на каждом концерте художественной самодеятельности читает стихи Пушкина и других русских поэтов.

– Разговор не о твоей жене, до нее мы еще доберемся, а о тебе. Говори, с кем был связан в Якутске, в какую националистическую группу входил, кто руководитель?

– Я учился, Учеба отнимала все время.

– Однако агитировать Березовского у тебя время нашлось. Не советую запираться. У нас достаточно доказательств, чтобы надолго упрятать тебя в тюрьму, и только чистосердечное признание может помочь тебе.

Поздно вечером Усачева сменил Никифоров:

– Ты сознаешься в своей антисоветской националистической деятельности? У нас есть веские доказательства твоей вины.

– Да нет у вас никаких доказательств, кроме доноса Березовского.

– Есть! – стукнул по столу Никифоров. – Есть! Еще работая в Батамае, ты вел разговоры о запрещенных произведениях врага народа Ойунского. Это подтверждает несколько человек.

Эти слова следователя не столько удивили Алексеева, сколько встревожили: раз о нем так тщательно собирали сведения, значит, выйти отсюда придется не скоро.

– Я говорил только об олонхо «Нюргун Боотур Стремительный». Олонхо создал не Ойунский, а народ. Ойунский только воссоздал его на основе народных сказаний.

– Но ты хвалил не олонхо, а его. Да и книги, что конфисковали у тебя при обыске, – Никифоров глянул на лежащий перед ним листок, – «Стихи и песни» – издание 30-го года, «Красный шаман» – издание 25-го года, «Большевик» – издание 28-го года, «Нюргун Боотур Стремительный» – издания 30-го и 31-го годов… Почему ты держал у себя произведения врага народа? Кому давал читать? Говори правду, от нас ничего не утаишь.

– Книги я купил, когда на них не было запрета, а потом просто забыл о них. Вы же сами видели, книги не были спрятаны, а стояли на видном месте.

– Уверен был в своей безнаказанности, не верил в нашу бдительность. Увы, просчитался. Говори, с кем был связан в Якутске, кто руководитель?

– Я ни с кем не был связан, я учился, учеба отнимала все время.

– Но ты агитировал Березовского и других говорить только по-якутски. Не зли меня, говори правду.

– Я лишь сказал ему, что стыдно стесняться своего языка. Вы ведь этого не делаете, в свое время мы с вами много раз беседовали на своем языке, а Березовский делал вид, что совсем не знает его.

– Мы с тобой ни о чем не беседовали, – отчеканил слова Никифоров. – Запомни это. С врагами народа у меня ничего общего нет. Значит, факт разговора с Березовским ты не отрицаешь? И сознаешься, что вел в техникуме антисоветскую агитацию?

– Никакую агитацию я не вел.

– Показания свидетелей говорят об обратном. Кроме того, у следствия и помимо Березовского есть достаточно доказательств, изобличающих тебя. Тебе лучше сразу во всем сознаться, пока мы не применили другие методы воздействия…

Уже ночью появился Усачев:

– Эта скотина созналась в содеянном? Нет. Тем хуже для него. Зря запираешься, Алексеев, тебе все равно придется сознаться, и ты пожалеешь, что не сделал этого сразу…

Усачев кричал, обзывал, приставлял к виску Алексеева пистолет, угрожая в любую минуту пристрелить его и обосновать это нападением на него подследственного..

Алексеев устал сидеть, устал отвечать на вопросы, а допрос все продолжался…

В камеру Алексеева отвели утром. Кроме него там находились еще трое – Клепиков из райисполкома, а также Саморцев и Горохов из его родного наслега Нахоры. Поздоровался и рухнул на нары. Но тут же открылась кормушка, и раздался грозный окрик надзирателя:

– Встать! Немедленно встать!

– Гавриил Семенович, – потряс за плечо Алексеева Клепиков, – встаньте, накажут. Днем спать не положено, только после команды «Отбой». И сидеть на кровати нельзя, только на табурете. Встаньте, встаньте. Вот так. Привыкайте, ночной допрос – их любимый метод. Усталый человек, чтоб отвязаться, чего только не скажет и не сделает! Помните, у Чехова. Задушила ребенка – и спать.

К Алексееву – он никак не мог окончательно проснуться – слова Клепикова доносились откуда-то издалека. Передернув плечами, он стряхнул с себя сонное оцепенение и спросил:

– Вас-то за что, Кузьма Петрович?

– 58-я, антисоветская агитация. Болтанул пьяный, а что – не помню. После контузии, как выпью, наутро – темно. Что делал, что говорил? Сколько раз с выпивкой завязать хотел! И вот, пожалуйста. Гордеев донес, гнида. Недавно в райисполкоме, и все вынюхивает, вынюхивает.

– И что же такое вы могли сказать?

– Да вроде товарища Сталина ругал. Я им