Аквилея - Андрей Десницкий

Что за чушь не придет в голову погожим зимним утром спросонья! Он дал себе слово, что не пойдет к дому Делии, даже смотреть в ту сторону не станет. А вот к Паулине заглянуть хотелось, но… не было предлога. И вскоре Феликс обнаружил, что расспрашивает прохожих о какой-то ерунде, чтобы ввернуть под конец:

— А кстати, где живет Аристарх, тот, который… ну, театром он занимается?

Ему объяснили, и только тогда он понял, зачем на самом деле вышел из дому. Из всех, с кем Феликс виделся вчера, с ним разговаривал только Аристарх. Остальные вещали о своем прошлом, или своих великих идеях, или о том, как оно должно быть. И лишь с Аристархом было что-то настоящее, живое, лишь он один услышал вопрос Феликса и даже по-своему ответил, хотя Феликс вовсе не торопился, даже боялся принять этот ответ. Сожалеть ты будешь скорее о том, чего не сделал… Да вроде и Паулина о том же говорила? Нет, нет, и еще раз нет! Христианское покаяние — оно только за соделанное. И хватит об этом.

У входа в Аристархово жилище, довольно скромное, домашняя рабыня ему сообщила, что господин, разумеется, в театре, — ведь завтра будет новое представление и к нему надо подготовиться. И Феликс пошел в театр. Нет, разумеется, комедией любоваться не пристало, но зайти для ученой беседы — это же совсем другое!

Он позволил себе войти в театр — только его туда пускать сперва не хотели, пришлось назваться другом Аристарха. И пока он препирался с привратником, слышны были звуки громкой, но издали неразборчивой речи: на проскениуме[55], прямо перед пастью амфитеатра, разворачивалось то, что в детстве казалось развлечением, а теперь — таинством, но чужим, неподобающим для христиан.

Спор Феликса с привратником разрешил сам Аристарх. Вынырнул откуда-то изнутри, резкий, решительный, свежий — вестник своего завтрашнего триумфа.

— О, несмысленный Цербер[56], пропусти нашего гостя в мрачное свое царство! Проходи, проходи, юноша, ищущий земной любви — куда же и направить тебе свои шаги, как не в обитель Талии…

Феликсу послышалось «Делии», он чуть вздрогнул.

— Талии, Талии, мой друг, музы комедии, которая так учит нас притворяться, что, пожалуй, следуя ее урокам, сойдешь и за счастливого любовника, и за ревнивца-мужа, и за кого только пожелаешь, а ведь влюбленным это ой как пригодится!

Он снова смотрел в корень. Но Феликс собирался расспрашивать его вовсе не о любовных делах. Может быть, проницательный Аристарх научит его, как осторожно, ненавязчиво вызнать, что тебе нужно, не привлекая внимания того, с кем беседуешь? Он собирался заняться не любовными похождениями, а спасением Паулины, а для этого нужно понять, что именно ей грозит и откуда. И дать ответ мог бы, пожалуй, тот финикиец… который сам ждет ответа от Феликса. Непросто будет его переиграть.

— Но поспешим же внутрь! Там творится… мы называем это «прогон». Это зрелище не для непосвященных, но тебя, мой друг, я бы сам на него охотно пригласил в числе первых, если бы знал, что ты придешь! Завтра представление, мы должны последний раз всё проверить и сыграть так, как будто театр переполнен. Жаль, что всё уже почти завершилось.

Ухватив Феликса за руку, он буквально потащил его внутрь, посадил на первый ряд, где уже сидело пять-шесть незнакомых ему людей, звонко хлопнул в ладони:

— Продолжаем!

Прямо перед ними застыли двое актеров в комических позах, в нарядах и масках, по которым сразу можно было признать рабов. Скена тоже стояла украшенной, она изображала сельский дом в далекой Аттике Менандра, в том придуманном чудесном краю, где не было иных забот, кроме неутоленных влюбленностей и мелких житейских пороков — так, чтобы в конце было что утолить и что наказать. Именно к этой развязке и шло сейчас действие.

Аристарх вскинулся, метнулся к самим актерам:

— Нет! Всё забыли! Какой самосский? Это было в прошлый раз! Сирийский! Сирийский!

Тот, что стоял справа, кашлянул, и, не теряя позы, исправился:

И тот, что слева, подхватил:

Двое или трое из присутствующих захлопали.

— Поберегите ладони, — Аристарх был польщен, но не подавал виду, — это всё завтра, завтра. Сыграли неплохо, да…

Он повернулся к актерам:

— Ну все, друзья, смотрите только, завтра не перепутайте. Сирийский! Сирийский пирог!

А потом к Феликсу:

— Ты же завтра придешь? Вот и увидишь всё сам. А то что это такое, только окончание комедии видеть! Лишь расстраиваться.

— Я… не знаю, — заколебался Феликс, — но вообще я хотел тебя кое о чем спросить.

— Отлично, — отозвался тот, словно только и ждал этой просьбы, — здесь есть маленькая комната, где хранятся костюмы и маски. Сейчас актеры переоденутся, и она вся наша, никого не будет рядом.

Как же это он понял, что разговор будет деликатным?

— А для начала… — Феликсу неловко было начинать с главного, да и неясно, как, — спрошу про пирог. Самосский, сирийский — какая разница? Я ни того, ни другого не едал. И как у Менандра?

— У Менандра «фалерский», — ответил Аристарх, — но это неважно. И я тоже не знаю, каков он был на вкус и с чем вообще, тот пирог, сладкий он или соленый.

— А почему же не оставить как есть?

— А как есть? Мы с тобой не пробовали того пирога. Цепляться за слова, когда не знаешь сути? Театр, мой друг, это когда всё совсем не то, чем кажется. И мы знаем это, и мы любим это, и мы за этим туда приходим. Я немного меняю комедии, ведь это скучно, смотреть два-три раза одно и то же. Кто-то придет завтра с памятью о прошлом представлении, а увидит новое.