Любиево - Михал Витковский

Недавно приходит Валентина на заставу:

— Калицкая с ума сошла, Калицкой моча в голову ударила, какие-то голоса ее зовут, а она говорит — «отвали», срывает листья с деревьев в парке, ест их, образки повсюду на деревьях поразвешала, короче, спятила!

— Это точно, потому что хочет пенсию себе продлить.

— Ну да, пенсию.

— Потому что у нее пенсия по слабоумию, и как раз заканчивается.

Или такая сучища Тоська, что торгует шаурмой под виадуком, так Калицкая иногда к ней заходит в обеденную пору и что на землю с этой шаурмы упадет, то Калицкая собирает в какую-нибудь булку и ест вместо обеда. Что-то там Тоське за это порасскажет, похабалит, потому как Тоське страшно скучно весь день эту шаурму в одиночку продавать.

Привезла из Рейха какие-то дешевые подделки духов и здесь на рынке по десять злотых продавала, но от самой всегда чем получше пахло. Вот какая сука.

А искали ее постоянно, постоянно искали, за варшавские еще делишки. Даже ночью, гады, парк патрулируют. У нее ведь как получалось: кого-нибудь ночью снимет, отсосет и, конечно, брюки ему спустит аж на ботинки и давай дрочить, а сама уже карманы чистит, потому что клиент больше не чувствует своих брюк. А один мужик попался: отдоила она его, он ушел да вскоре заметил, что нет бумажника, ключей, ничего нет, потому что сука у него все выгребла — благо ночью в парке аж сине от милиции, так он сразу остановил патрульную машину и говорит, ничего не поделаешь, так, мол, и так, признаюсь, я гомосексуалист, такой-то и такой-то (Калицкая) здесь под кустом меня дрочил, брюки мне спустил и все из карманов повытаскивал… брр, я бы в жизни ментам не доверилась, но этот решился. А они: «Который из них?»

Смотрят, а она как ни в чем не бывало сидит на скамеечке в аллейке, в потемках! Тут же на нее браслеты, в патрульную машину, ваши документы, она дает, а менты: «Мать твою, мужик, на тебя же по всей стране розыск!» Посадили сучару в воронок и с сиреной повезли прямо в ментовку. Она, конечно, там раздухарилась, и еще как! Менты злые были на теток, да и те отвечали им взаимностью. В прежние времена менты ставили теток в участках на стол, издевались, обращались к ним в женском роде, отчего каждый нормальный человек жалобу настрочил бы, а тетки только смеялись сквозь слезы и, случалось, даже кому-нибудь из них отсасывали. Потому что тетки сразу смекали, как потом в парке будут об этом рассказывать, чтобы новые лавры в венок своей биографии вплести.

Когда через несколько лет эту падлу выпустили, она худющая стала, бедная, в настоящую нищету впала. Будто и не Калицкая. Будто бы больная. Уже тетки на пропитание стали ей собирать. Вот тогда и подвернулась Панночка с этими своими бесплатными обедами. Устроила Калицкую на должность социального работника. Та даже раз взяла меня с собой к одной старушке, подслеповатой и глухой, прикованной к постели. А что прошмандовка приводила туда телков, вино марки «Вино» на кухне с ними распивала, а старушка ничего о том не знала… небось, не надо тебе говорить? Само собой, и старухину квартиру обчистила, потому что после этого ее долго в парке никто не видел, пока наконец не всплыла с этим своим «Табором» или другим каким ансамблем. Это она, когда в цыганском оркестрике конферансье спился, выходила с розой в руке и говорила, ой как говорила, эта наша Калицкая!

Оркестр играет туш. Звенят тарелки, выходит эта сволочь во фраке и начинает:

— Представляем вашему вниманию ансамбль «Табор»… Нет женщины, которая не мечтала бы познакомиться со жгучим цыганом… Нет и мужчины, который не мечтал бы о жгучей цыганке… Любовь цыгана — много ли она стоит, и все же… (так, падла, разливается, а когда говорит «любовь», только об отсосе и думает).

Ей цыгане из ансамбля так сказали:

— Да ты, ядрена вошь, даже получше нашего конферансье!

Но она, конечно, наворотила там что-то с финансами и снова пошла на зону. Потому что придут люди на концерт, смотрят, а здесь по нескольку человек на одно место, и все с билетами! А она, гадина, за кулисами стоит с этой своей розой и радуется!

Или вот еще случай: приехал как-то горец керпцы — лапти кожаные — продавать, так она к нему в жестянке по ихнему, по-горски:

— Покаж птычку, покаж птычку…

А еще был случай, когда эта блядища в суперсаме (в древнекоммунистические времена) украла большую такую банку джема, в сетку положила и идет. Так какой-то телок, видать, знавший ее, за ней увязался:

— Пидор, пидор.

А эта сука как замахнется, да как банкой-то ему со всей силы по морде приложит; телок весь в крови, морда в стекляшках, идет в отключке через весь магазин с окровавленным лицом, бабы с покупками разбегаются, убегают от него, как от чумы. А она свое:

— Будешь знать, как к теткам приставать.

А потом? Потом настали восьмидесятые годы, и менты разработали, а точнее, слизали у гэдээровской штази и румынской сигуранцы операцию «Гиацинт». Тогда тетки со страшной силой стали друг на дружку доносы строчить в полицию нравов, хоть над ними там страшно издевались. Ведь если раньше потребность свою душу излить, пофантазировать они в разговорах удовлетворяли, то теперь обрели внимательных официальных слушателей. На все большее число теток заводились дела, Бронька Гэбистка лопалась от новостей. И Калицкую по-настоящему опустили. Потому что, как только тетки стали выдумывать, да к ее биографии факты добавлять, менты за голову схватились, какую птичку они поймали. Вот так Калицкая, которая всегда была первой по части сплетен, сама же от своего оружия и погибла.

сидит на лавочке в парке утром и спит. Спит, потому что она уже старая и ее убаюкивает золотая осень. Рядом ее кошелка, в которой чай в бутылке из-под уксуса. Соседняя лавка пуста. Следующая — тоже. А подальше — сидит Калицкая с каким-то молодым телком и с тетками. Когда бедная старая Фредка начинает клевать носом и ее голова падает на грудь, Калицкая тихонько подмигивает нам, показывает на нее, подкрадывается сзади и… БУХ!.. пугает Фредку: напуганная и не понимающая, где она, Фредка таращит глаза. Тетки заливаются смехом.

Каждый день она приезжает в парк из какого-то вроцлавского предместья. Из Олесницы, Олавы или Милича, из Дзержонева или Среды Шленской — неважно, важно, что приезжает за три злотых автобусом и уже в десять утра загорает под осенним солнцем на лавочке. А что бы она делала в этой своей Среде, в этом своем Миличе? То же самое, только в нормальном парке, который она силой воображения превращает в пикет.

Но раз в месяц почтальон приносит пенсию, и Фред-ка, чистенькая, в коричневом пиджаке, приезжает как всегда, однако торжественней. Больших денег она с собой не берет, только шестьдесят злотых. Три бумажки по двадцать в трех конвертах. И три раза с подростками, сбежавшими с уроков и нуждающимися в деньгах, отправляется в развалины. И дрочит каждого — и каждому по двадцать злотых. Это самое большее, что она может позволить себе в погожий осенний месяц.

А какой звездой была в свое время Фредка! С Голдой в кафе отеля «Монополь» отрывались, залезали под стол, за которым сидела большая группа фарцовщиков, и выбирали себе одного. Потом Голда вынимала искусственную челюсть, и они ему отсасывали. Фишка состояла в том, что фарцовщик должен был не выдать, что выбрали именно его. Все мужики внимательно следили друг за другом, играли в карты и искали на лицах партнеров хотя бы тень кайфа. Когда избранник больше не мог сдерживаться, компания взрывалась смехом, а Голда с Фредкой из-под стола спрашивали: «Продолжать?»