Любиево - Михал Витковский

Относительно Фредки можно вот еще что сказать: вовсе она не из какого не из Милича, а из очень отдаленного вроцлавского района, а эта курва Калицкая, как всегда, всё переиначила. Такой уж она человек: за всю жизнь ни слова правды не сказала.

У натуралов тоже смешно выходит. Сижу я ночью у окна. Передо мной по бульвару течет река красивых мальчиков. В «Нептуне» под крышей из рифленой жести какой-то тамада говорит, что для такого-то и такого-то из города такого-то сейчас будет исполнена песня, после чего звучит нечто в стиле диско-поло. О, дорогая, ужель хоть раз я изменил тебе. А потом еще приводящие меня в умиление «Белые розы». Под окном идет группа парней, человек восемь. В возрасте между парнем и мужчиной, годков по 24. Прямо на них идет группа женщин примерно того же возраста, но они точно уже не девочки. Все разодеты, надушены, выкрашены под блондинок, как это водится на бульваре. Одна из женщин с коляской, один из мужиков лысый. И эта, с коляской, бросается к лысому:

— Какими судьбами?

И ну целовать его, а лысый, хоть и поддается, но очень смущен. Оказывается, она перепутала его с каким-то другим лысым, своим. Все смеются. Но все успели дернуть пивка, так что никто не в претензии; на улице большого города это был бы конфуз, а здесь — прикол! Та, что с коляской, своей подруге:

— Подь сюда. На кого он из наших похож?!

Та пытается угадать. Шепчет ей на ухо, на кого. Смех. Кавалеры знакомятся с дамами.

Кавалеры: — В таком случае, может, по пиву.

Дамы: — Обязательно, завтра, когда снова встретимся.

Кавалеры: — Тогда дайте нам, девчата, телефон.

Дамы: — Э… нет… Если встретимся, то с удовольствием, а так как-то не очень…

Наступление ведет лысый, остальные кавалеры немного в сторонке. И исходят слюной. Сегодня этим и ограничатся. А я наверху, над ними, ими не замечаемая, а ведь всего-то: подними ты свою башку и заметь всю снизу выбритую циничную тетку-хабалку. Сглатывающую их слюну и подсматривающую за ними, как в ванной.

Вдруг за дверью моей комнаты шум, словно черти лупят по крышке гроба! И никак не прекращается. Натягиваю портки, быстро открываю дверь, а это Глухая Баба, у которой я квартируюсь, сидит и «Клан» смотрит: врубила телик на полную катушку, чтобы слышно было.

«Редемпторист улыбается.

— Я был в „Яночке“. Сел у стойки, напротив зеркала… там высокие стойки и зеркальные стены. Я смотрю в зеркало, и мой взгляд сталкивается с чьим-то взглядом. Того, кто оторвался от чашки. Потом вошла очень манерная компания. Сели напротив. Этот кто-то обратил на них мое внимание. Но я покраснел и быстро вышел. […]

Влодек рассказал — в связи с возникшими в последнее время в этом доме проблемами, — что еще пользуется успехом. Недавно возвращался. В час ночи. Заходит на Гданьский вокзал[50]за сигаретами. Кто-то стоит рядом и заигрывает с ним. И так как-то сам собой завязался разговор. Но из-за того что у этой особы был поезд через час (а как еще попадешь на Беляны[51]), договорились на ближайший вечер. Потому что он возвращается поездом. В 22.47. И Влодек идет. […]

— […] Я, представьте себе, снова был в этой „Яночке“.

— С зеркалами?

— Да.

— И что?

— Убавь звук. — Л. мне. — Ничего, только играют и играют. До одурения.

— Ничего особенного, но сколько можно крутить…

— А ты был на маникюре?

— Был.

— В „Бристоле“?

— В „Бристоле“. Как обычно. Я всегда туда хожу.

— И коготки тебе мажут?

— Бесцветным лаком. […]

— Лечу, только докурю, вы „Спорт“ курите? Я только „Спорт“.

— На ужин?

— Да. Подаю к столу. Лечу. Можно к вам заглянуть, Лешек? В среду или в субботу? Я здесь восстанавливаюсь».

М. Бялошевский[52]«Доносы реальности» (1973)

— О! Какие перемены! — говорит и смотрит мне между ног один из Познани, к счастью не из кожаных. — Гораздо лучше. Где ж это видано, такие лохмы носить — ну чисто борода! — Потому что они даже подмышки выбривают. Мне всегда казалось, что от этого становишься более телесным. Побреешь такую подмышку — она сразу проявляется и начинает демонстративно существовать. А если все тело подвергнешь лазерной эпиляции, оно вообще начинает кричать, мол, я существую. Между тем у нас, старых сутулых интеллектуалов, у тех, что в сером пиджаке, в очках, с трубкой, ходят в кафе газету читать, у заросших щетиной писателей, у нас тела скорее какие-то прозрачные, не бросающиеся в глаза. Мы забываем о них. А ведь кто-нибудь такой во мне да сидит. И еще как! Стоит только покопаться. Но если кто-то ко мне по-мужски, я отступаю в женский образ, а если слишком по-женски, то я наоборот. Все так зыбко, и я, пока пишу эту теткинскую книгу, майку себе, смешно сказать, приспускаю с плеч, чтобы вроде декольте получилось, звоню знакомым теткам, хихоньки да хахоньки, дескать, я уже так вошла в роль, что, наверное, окончательно потеряна для общества, крест на мне можно ставить, Лукреция, на помощь, боюсь, я уж никогда больше не выйду из роли, не вернусь в заросшего интеллектуала… Уж и люди на меня оглядываются на улице, когда случается выйти за сигаретами или пиццей.

Звоню и говорю:

— Рассказывай, Патриция, рассказывай, Лукреция, и о том говори, и о сем.

— Про то, как Здиха на могилу влезла, чтобы кладбищенский сторож видел, как она себе шишку точит, а холмик развалился, а она в милиции потом говорит: что мне арест, что мне наказание, если меня душа эта, чью могилу я порушила, будет преследовать! И поперлась Здиха к какой-то ворожее, которой потом не заплатила пятьсот злотых. Нормально?.. Так, маленькое отступление, только переведу дух… Короче, прошло еще немного времени — а Здиха тогда везде дрючила, — еду я в поезде и слышу: «Извращенец! Извращение! Спасайся, кто может!» — народ весь к окнам прилип, а я нет, потому что знаю, это Здихина территория… О чем бишь я?.. Ах да. Здиха ей не заплатила тех денег, и странные стали происходить вещи… Дом ее горел, то-се, пока в конце концов не взяла она эти пятьсот злотых и не выслала гадалке по почте, тогда только все успокоилось.