Медичи. Крестные отцы Ренессанса - Пол Стретерн

При всем своем самолюбии, Донателло вообще-то весьма мало думал о деньгах; все заработанное он складывал у себя в студии в корзину и предлагал помощнику пользоваться, коли возникнет нужда в деньгах, ее содержимым, не спрашивая хозяина. Правда, взамен он требовал абсолютной преданности. Говорят, что когда один из подмастерьев ушел, Донателло гнался за ним до самой Феррары, угрожая самыми жестокими карами. Вполне вероятно, правда, что у таких историй есть некая подоплека: Донателло был гомосексуалистом, так что многие вспышки ярости, несомненно, порождались личными чувствами. Первое упоминание о нем в хрониках возникает в связи с дракой, которую пятнадцатилетний юноша затеял с каким-то немцем, и, если верить написанному, противник Донателло получил удар по голове тяжелой дубиной и едва не истек кровью. Год спустя Донателло ушел в Рим с Брунеллески, и эта поездка положила начало долголетней дружбе, нарушавшейся, впрочем, всяческими разрывами: Донателло в избытке получал оскорбительные стишки, но явно всякий раз вскоре забывал их.

Из своей сексуальной ориентации тайны он не делал, и друзья мирились с его наклонностями; достоверно известен по крайней мере один случай, когда Козимо помог разрешить любовную ссору, разгоревшуюся между Донателло и его молодым подручным. Отношение к гомосексуальности было во Флоренции, судя по всему, двойственным. Страстному юноше-итальянцу приходилось нелегко в ситуации, когда девушки выходили замуж в возрасте гораздо более юном, нежели мужчины женились, а девственность считалась большим достоинством. Потому, когда молодую кровь сдерживать не удавалось, это было чревато крупными неприятностями и даже смертельной угрозой со стороны оскорбленной семьи; дефлорация означала сильный удар по ее достоянию, не говоря уже об оскорблении и ее чести, и чести будущего жениха.

Вот почему, несмотря на целый ряд установлений (1415, 1418,1432), запрещающих однополые связи, содомия среди молодых людей воспринималась, в общем, терпимо. По крайней мере преследовали за нее нечасто, а распространена она была во Флоренции XIV века настолько широко, что в немецком сленге, в качестве соответствия английскому «bugger» (в данном случае «содомит»), утвердилось слово Florenzer («флорентиец»). После поражения Флоренции в войне 1432 года с Луккой самые твердокаменные деятели флорентийской военщины объясняли неудачу тем, что среди новобранцев было слишком много гомосексуалистов. Власти были обеспокоены сложившейся ситуацией и решили, что надо предпринимать какие-то меры. Был обнародован очередной декрет, запрещающий гомосексуализм, но на сей раз запрет сопровождался и некими положительными действиями. В районе Меркато Веккьо было открыто несколько легальных борделей, и проститутки, в них работающие, получили наименование meretrici, то есть «заслуживающие вознаграждения» (отсюда и ведет свое происхождение слово «meretricious», одно из значений которого — «распутный»). Категории meretrici предстоит завоевать во Флоренции большую популярность — на протяжении ближайших ста тридцати лет каждая трехсотая флорентийка будет числиться проституткой.

Но на творчество Донателло все этого никакого воздействия не окажет, а один из его шедевров и вовсе сделается художественным воплощением гомосексуальности, самым, быть может, откровенным для своего времени. Это бронзовая статуя Давида в натуральную величину, установленная на пьедестале во внутреннем дворике палаццо Медичи. Это, пожалуй, одно из самых ценных творений искусства, созданных по заказу этой семьи. Правда, долгое время кое-кто утверждал, что Козимо вовсе не заказывал скульптуры, а просто купил ее, ведь никаких письменных свидетельств заказа нет; но эта версия опровергается двумя лавровыми венками: один украшает шляпу Давида, другой, побольше, окружает пьедестал. Святой, во имя которого построена церковь Медичи, как и святой-покровитель семьи, — Сан-Лоренцо, и это имя отзывается в итальянском lauro (лавр).

Статуя, можно повторить, — художественный шедевр откровенной, не стесняющейся себя гомосексуальности. Ее чувственная нагота лишь подчеркивается высокими, до колен кожаными ботинками Давида с их изящным орнаментом, большой широкополой, в «сельском стиле» шляпой и длинными прядями волос, ниспадающими на плечи. Подошвы ботинок с прорезями для пальцев небрежно покоятся на отсеченной голове поверженного Голиафа, но так, что явно преувеличенное в размерах перо его шлема словно ласкает изнутри бедро Давида. На фоне специально зачерненной бронзы плоть кажется особенно мягкой, гладкой и чувственной, что убеждает зрителя в том, что перед ним не идеализированный ренессансный образ либо скульптурная метафора античного героя, перед которой мы застываем в благоговении; напротив, эта фигура очаровывает взгляд, соблазняя блеском своего совершенства. И все же неотразимость ее красоты никак не сводится к откровенной эротике гомосексуального толка, это нечто значительно большее, чем объект чувственного желания, это — художественный шедевр.

И вновь, в который уже раз, приходится говорить о научном аспекте произведения искусства. Это была первая за тысячелетие свободно стоящая, то есть не нуждающаяся в поддержке бронзовая скульптура, и уже одно это свидетельствует о возрождении утраченного знания; сама лепка представляет собой выдающееся техническое достижение. Раньше статуи устанавливались в нишах домов либо представляли собой архитектурное украшение, но никак не самостоятельное произведение искусства, так что и новый статус требовал некоего научного осмысления. «Давид» — работа исключительно точная с анатомической точки зрения, она требует отнюдь не поверхностного знакомства с предметом. Отроческая пухлость, смягчающая линию ребер, слегка выступающий вперед живот, изгиб бедер и тугая кожа указательного пальца, впившегося в меч, — все свидетельствует о точном знании физиологии. И в то же время это, со всей несомненностью, скульптурное изображение конкретного человеческого тела, определенного индивида. Чувственность самой позы даже сегодня может оскорбить ортодоксов, но ничего искусственного в ней нет: анатомически и физиологически пропорции выдержаны абсолютно точно — искусство вступает в союз с наукой.

И все же в скульптуре Донателло сохраняется некоторая тайна. Сам Давид имел для Флоренции символическое значение: герой, победивший Голиафа, это воплощение тирании, представлял собой воплощение республики, свободной от автократического правления. Это объясняет, отчего была заказана именно эта скульптура, точно так же, как сексуальные склонности Донателло объясняют, отчего она выполнена так, а не иначе. И тем не менее можно ли утверждать, что от Донателло ожидали именно такой статуи? Наверняка были предварительные наброски и зарисовки, которые просматривал Козимо, имея, таким образом, представление о ходе работы; что же заставило поместить завершенную работу на самое почетное место — в центр двора палаццо Медичи? У нас нет никаких сведений о том, что «Давид», будучи представлен зрителям, вызвал какие-либо нарекания; напротив, семья Медичи, а Козимо в особенности, приняли его как будто всем сердцем, а ведь скульптура не просто несколько нарушает замысел изображения Давида как символа республиканской Флоренции — она его полностью разрушает.

Но может быть, в этом несоответствии тайна и заключена; ее несравненная красота, настолько стирающая половые особенности, что закрадывается мысль о гермафродитской природе, насыщена, вполне вероятно, эзотерическим смыслом. Гермафродит — смешение Гермеса и Афродиты — популярная фигура классической мифологии, игравшая также ключевую роль в алхимии и герметизме, переживших в эпоху Ренессанса второе рождение — вместе с такими «науками», как астрология и магия. Все они достигли расцвета в Константинополе, а в Европу попали вместе со своими адептами и наплывом рукописей, предшествовавшим падению Византии. Таким образом, Ренессанс — это возрождение одновременно рационального и иррационального знания (показателем этой двойственности может, между прочим, служить тот факт, что, еще не закончив переводы Платона, Фичино отвлекся на перевод «Corpus Hermeticum» легендарного греческого алхимика Трисмегиста). В общем, совершенно не исключено, что «Давид» Донателло был задуман как образ некоего синтеза знания или безупречной красоты, тайны которой от нас ускользают. А сочетание мужской и женской сексуальности отнюдь не противоречит платоновскому идеалу человеческого совершенства.