История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Ален Корбен

молчания могилы. Жорж Роденбах писал о связи между тишиной и болезнью. В стихотворении под названием «Больные у окон» он показывает образ людей, которые одновременно жертвы безмолвия и его священнослужители, способные глубже, чем другие, проникнуть в его суть. У больного меняется вся палитра мира звуков, поскольку его внутренний мир, по выражению Роденбаха, «травмирован тишиной». Больной живет в коконе безмолвия, которое, с одной стороны, постепенно забирает у него жизненную силу, но с другой стороны — дает возможность осознать свой глубинный смысл[270].

«Вероятно, изгоняемая отовсюду тишина, — пишет Макс Пикар, — уходит искать прибежище в комнате больного; и вот она поселилась у него, скрываясь, как в катакомбах. [...] Когда к человеку приходит болезнь, тишина является следом. [...] Сегодня тишина приобрела зловещую окраску, ведь она стала у больного постояльцем, и больше нигде ее толком не встретишь»[271].

Приведем два примера тишины, сопутствующей уходу человека из жизни. В первом случае речь идет о господине Уине из романа Жоржа Бернаноса, обстоятельства его смерти мрачны. Безмолвие, сопровождающее последние моменты жизни персонажа, в чем мы уже убедились выше, скрывает в себе злобу, из него сочится нежелание понимать других людей, внушение им вывернутой наизнанку морали. Немая агония господина Уина напоминает пародию на смерть, провал в небытие.

Герман Брох в своем романе «Смерть Вергилия» отводит обширные фрагменты и особым образом акцентирует моменты и долгие промежутки тишины, которые наступают в сознании умирающего поэта; Брох описывает, как в уме Вергилия «тишина входит внутрь тишины». Когда в четвертой части книги безмолвие агонии становится глубже, автор говорит: «Звуки, доносившиеся снаружи, снова растворились среди того, что не было еще услышано. [...] Снова настала тишина — легла поверх отсутствия звуков, — другая тишина, принадлежащая миру более возвышенному, она состояла из тонких плоскостей, была нежна и гладка, как поверхности стола, напоминая отражение отражения, и он лег на нее». С этого момента Вергилия не покидает чувство пребывания «в недвижной тишине, и он уже готов быть поглощенным другой, новой тишиной, вслед за которой придет иная тишина, великая». Далее Брох пишет так: «Было ли это небытием, где нет ничего внутреннего и ничего внешнего?» И затем со всей мощью звучит Слово, которое растворяет мир, все пропадает, остается лишь небытие, нет ни невыразимого, ни того, что можно выразить, и книга завершается так: «Непостижимо и неизреченно было для него Слово, что за пределами всякого языка». Схожее восприятие свойственно Шарлю Пеги, он считал, что в вечности на небесах не существует слов, поскольку изреченное слово подчиняется категории времени.

То, что часто называют «молчанием смерти» — «всепоглощающей тишиной и толщей ночи», по выражению Малларме[272], — отражает представления живущих. Звуковое пространство после смерти того или иного человека соткано из целой гаммы тишины, которая отныне напоминает саван, сшитый из воспоминаний близких людей. В первую очередь это безмолвие комнаты покойного, где, как пишет Метерлинк, «навсегда остался кто-то, хранящий молчание»[273]. Такова, например, комната, в которой жила и встретила смерть мать героя Альбера Камю, именуемого «посторонним», — заглянув в ту комнату, постояльцы дома становятся «подавленными, хмурыми и молчаливыми»[274].

Кроме того, есть молчание вещей, принадлежавших покойному, — упомянем здесь лютню Женевьевы Руссель, умершей в расцвете молодости. О ней в конце XVI века сложил одно из своих первых стихотворений Франсуа де Малерб. Печальный инструмент теперь висит на стене, «покрытый пылью», а паук ткет поверх него свою «душную сеть»[275].

Чувства, навеваемые безмолвием, в которое погружен умерший человек, особенно явны возле могилы и обостряются при воспоминании о его голосе. Эта тема проходит в литературе, живописи и скульптуре до того настойчиво, что в этой книге мы ограничимся примером Виктора Гюго — он крайне обостренно воспринимает молчание могилы Леопольдины; «бесконечное, глубокое молчание смерти»[276]. Остается, впрочем, надежда, о которой ведет речь тень из стихотворения «Тень изрекла...», — во Вселенной все наделено даром слова, в том числе тень.

Неужто думаешь ты, что могила,

В ночную тьму и травы облаченная, —

Всего лишь тишина?

Вспоминая свою дочь, Гюго восклицает: «Ах! Сколько раз ей говорил: замолкни! Но не молчит она»[277].

В сборнике «Лучи и тени» Гюго меняет угол зрения и после смерти своего брата Эжена Гюго задается вопросом о смысле смерти, думает о звуках, способных нарушить молчание могилы:

Лишь шорох слышен трав и веток шевеленье,

Шаги могильщика по сырости земли.

Вот спелый плод упал! И чью-то песнь

Доносит ветер. Спускается пастух в село,

Стада свои он гонит мимо.[278]

В завершение этой книги скажем о самом пронзительном, исполненном наибольшего трагизма молчании — о том, какое поглотит собой всё, когда наша планета перестанет существовать и мир растворится в тишине; наступит «день, когда умолкнет всё», о котором пишет Альфред де Виньи. У Леконта де Лиля в стихотворении «Solvet seclum»[279] из цикла «Варварские стихотворения» есть такие строки:

Мучения, злодейства, совести угрозы и

                                                      плач отчаянья,

Людская плоть и ум — все замолчит тогда.

Умолкнет все — цари, и боги, и вельможи,

И толпы рабские, шуршанье вод и улиц суета,

Затихнут звери, чащи, зыбь морская, горы,

Все, что летает, скачет, ползает в аду,

Все, что дрожит, боится, убивает, гложет,

И червь, в земле зарывшийся, и молния

В ночи! Творенье вмиг замолкнет.

Это случится, «когда Вселенная [...], слепа и неразумна, последний крик издаст [...] и замрет, пытаясь уберечь свою кору, в морщинах, ветхую». И затем Вселенная «засеет семя в борозды пространства, миры рождающего».

Леконт де Лиль не знал о теории большого взрыва и оглушительном шуме, каким он должен сопровождаться, не слышал о расширении Вселенной и о ее сжатии, однако же сумел выразительнее и ярче, чем кто-либо, описать исчезновение нашей планеты и трагическое молчание ее останков.

Благодарности

Я благодарю Фабриса д'Алмейда за тщательную подготовку этой книги к изданию, а также Сильви Дантек, читавшую рукопись.

Примечания

1

Поль Валери. Наброски. (Здесь и далее, если не указано иное, примеч. автора.) (Здесь и далее, если не указано иное, перевод наш. — О.П.)

2

Макс Пикар. Мир тишины.

3

Жюль