Тайна, не скрытая никем - Элис Манро

Мы пригласили Нельсона и Сильвию к нам наверх, на ужин, и Сильвия рассказала про маленький городок на севере провинции Онтарио, откуда они оба были родом. Она сказала, что Нельсон всегда был самым умным у них в классе, и в школе тоже, и наверняка во всем городе. Когда она это сказала, Нельсон поглядел на нее с холодным, убийственным выражением лица – весь его вид говорил, что он с бесконечным терпением и лишь крохотной толикой любопытства ждет дальнейших объяснений. Сильвия засмеялась и сказала, что она, конечно, пошутила.

Когда Сильвия работала в больнице в позднюю смену, я иногда приглашала Нельсона к нам на ужин – не парадный, повседневный. Мы уже привыкли к его молчанию, своеобразным манерам за столом и тому, что он не ест рис, лапшу, баклажаны, оливки, креветки, сладкий перец, авокадо и наверняка еще кучу всего, потому что ничего из этого не ели в его родном городке в Северном Онтарио.

Нельсон выглядел старше своих лет. Он был коротенький и плотный, с землистой кожей, и никогда не улыбался – на его лице лежала тень взрослого презрения ко всему и легко вспыхивающая воинственность: казалось, что он хоккейный тренер или умный, необразованный, справедливый и любящий крепкие словечки бригадир на стройке, а не застенчивый двадцатидвухлетний студент.

В любви он, однако, не был застенчив. Я обнаружила, что он изобретателен и полон решимости. Мы взаимно соблазнили друг друга, и это был первый адюльтер для нас обоих. Однажды на вечеринке кто-то сказал при мне: одно из преимуществ брака – в том, что можно заводить настоящие любовные связи. Ведь любовная связь человека, не состоящего в браке, всегда может обернуться простым ухаживанием. У меня эти слова вызвали глубокое отвращение – мне было страшно верить, что жизнь может быть такой унылой и бессмысленной. Но стоило мне самой завести отношения с Нельсоном, и я ежеминутно изумлялась. В нашей связи не было ничего унылого или бессмысленного – лишь безжалостная, ясная тяга друг к другу и холодный блеск измены.

Нельсон первым признал существующее положение вещей. Однажды он повернулся на спину в постели и сказал хрипло и вызывающе:

– Нам придется уехать.

Я решила, что он имеет в виду себя и Сильвию – что они не могут дальше жить у нас в доме. Но оказалось, что он говорит про себя и меня. Конечно, мы с ним говорили «мы», когда речь шла о наших встречах, наших совместных прегрешениях. Теперь это «мы» зазвучало в разговоре о совместном решении – быть может, о совместной жизни.

Моя диссертация должна была повествовать о поздних, никому не известных романах Мэри Шелли. «Лодор», «Перкин Уорбек», «Последний человек». Но на самом деле меня больше интересовал жизненный путь Мэри до того, как она усвоила печальные уроки и, препоясав чресла, взялась за воспитание сына, готовя его к роли баронета. Я наслаждалась, читая про других женщин, которые ненавидели Мэри, завидовали ей или шли вместе с ней по жизни: Гарриет, первая жена Шелли; Фэнни Имлей, единоутробная сестра Мэри, возможно влюбленная в самого Шелли; и сводная сестра Мэри, Мэри Джейн Клермонт, которая взяла имя Клэр (став моей тезкой) и присоединилась к Мэри и Шелли во время их невенчанного медового месяца, чтобы удобней было продолжать гоняться за Байроном. Я часто рассказывала Дональду про импульсивную Мэри, женатого Шелли и их встречи на могиле матери Мэри; про самоубийства Гарриет и Фэнни и про упорство Клэр, которая родила ребенка от Байрона. Но при Нельсоне я даже не упоминала о них – в основном оттого, что нам с ним некогда было разговаривать. И еще я не хотела создать у него впечатление, что как-то утешаюсь или вдохновляюсь этой неразберихой любви, отчаяния, предательства и чрезмерной театральности. Мне и самой не хотелось так думать. Кроме того, Нельсон не увлекался ни девятнадцатым веком, ни романтизмом, по его собственным словам. Он сказал, что хотел бы заниматься «разгребателями грязи»[3]. Возможно, это была шутка.

Сильвия поступила не как Гарриет. Литература не служила ей учебником жизни и не сдерживала ее порывов. Узнав о происходящем, Сильвия пришла в ярость.

– Ты омерзительный кретин, – сказала она Нельсону.

– Ты двуличная стерва, – сказала она мне.

Мы сидели вчетвером в нашей гостиной. Дональд закончил чистить и набивать трубку, утрамбовал табак, поджег его, покачал трубку в руках, осмотрел, затянулся, снова прикурил – это выглядело так кинематографически, что мне стало за него стыдно. Потом он положил в чемоданчик несколько книг и последний выпуск журнала «Маклинс», забрал бритву из ванной и пижаму из спальни и ушел.

Выйдя из нашего дома, он тут же направился в квартиру молодой вдовы, что трудилась в его клинике на должности секретарши. В письме, которое Дональд написал мне впоследствии, он объяснял, что видел в ней лишь друга до той самой ночи, когда его внезапно осенило, какое наслаждение – любить добрую, рассудительную, неперекореженную женщину.

Сильвии надо было на работу к одиннадцати утра. Нельсон обычно провожал ее до больницы – машины у них не было. Но сегодня она заявила ему, что охотней пройдется по улице в обществе скунса.

Так мы с Нельсоном остались вдвоем. Сцена вышла гораздо короче, чем я ожидала. Нельсон был мрачен, но явно испытывал облегчение. Я же думала о том, как рассыпаются в прах романтические представления – непреодолимая сила, тянущая людей друг к другу, блаженство и мука любви, – но знала, что говорить об этом вслух не стоит.

Мы прилегли на кровать поговорить о своих планах и вместо этого занялись любовью – по привычке. Среди ночи Нельсон проснулся и решил, что ему лучше уйти вниз, к себе в спальню.

Я встала в темноте, оделась, собрала чемодан, написала записку, дошла до телефона-автомата на углу и вызвала такси. Я уехала в Торонто поездом, который отправлялся в шесть утра, а там пересела на поезд до Ванкувера. Ехать по железной дороге дешевле, если пассажир готов провести три ночи в сидячем положении, как я.

И вот я сидела печальным расхлябанным утром в вагоне поезда, который как раз спускался по крутым склонам каньона Фрейзера в промозглую долину реки Фрейзер, где дым висел над волглыми домишками, бурыми лозами, колючими кустами и жмущимися друг к другу овцами. Переворот в моей жизни пришелся на декабрь. Рождество для меня отменили. Вместо зимы с сугробами, сосульками и бодрящими вьюгами мне выдали расплывчатый сезон дождя и слякоти. Я страдала от запора. Я знала, что у меня дурно пахнет изо рта. У меня сводило руки и ноги, и я окончательно пала духом. И не подумала ли я тогда: «Разве не глупо менять одного мужчину на другого, если по большому счету самое важное в жизни – возможность выпить нормального кофе и чтобы было где вытянуть ноги?» Не подумала ли я тогда, что, даже окажись Нельсон сейчас рядом со мной, он превратился бы в серолицего незнакомца, чье уныние и беспокойство лишь усугубляют мое уныние и мое беспокойство?