Кузина Филлис. Парижская мода в Крэнфорде - Элизабет Гаскелл

Вечер выдался ещё более тягостным, чем обед. Священник молчал, чем-то, очевидно, подавленный и раздражённый. Бедная миссис Хольман совершенно растерялась, увидев мужа в столь несвойственном ему расположении духа. Она и сама говорила меньше обыкновенного, так как из-за жары и духоты ей нездоровилось. Моя кузина, всегда столь нежная, мягкая и почтительная к родителям, сейчас как будто бы не замечала ни мрачной серьёзности отца, ни жалобных взглядов обеспокоенной матери. Разговаривая со мной или с кем бы то ни было, Филлис придерживалась безразличных ей предметов и казалась невозмутимой, но видимость эта рассеялась, стоило мне взглянуть на её спрятанные под столом руки, которые она непрерывно сплетала и переплетала с такой конвульсивной страстностью, что от сильного сжатия пальцы делались совершенно белыми. Чем я мог помочь ей? Я говорил с нею так, как она, очевидно, того хотела. Вокруг её серых глаз, источавших странный тёмный свет, залегли глубокие тени, щёки пылали, но губы были бледны. Я удивлялся тому, что родители Филлис словно бы не видят всего этого, но, вероятно, они видели больше, чем могло показаться. По крайней мере пастор, как я убедился позднее, вовсе не был так уж слеп. Что до бедной миссис Хольман, то она боготворила мужа, и признаки его беспокойства были понятнее её простому сердцу, нежели проявления тайных страданий дочери. Когда же молчание супруга стало для пасторши невыносимым, она поднялась и, мягко положив руку на его могучую спину, которая теперь была сгорблена, спросила:

– Что с вами стряслось, мистер Хольман? Чем вы огорчены?

Священник словно бы очнулся ото сна. Филлис опустила голову и затаила дыхание, в страхе ожидая его ответа. Но он, бегло оглядев комнату, обратил своё широкое мудрое лицо к встревоженной жене и, принуждённо улыбнувшись, успокоительно погладил её руку.

– Меня мучит совесть, дорогая. Сегодня я позволил гневу овладеть мною и, едва понимая, что делаю, отказал Тимоти Куперу от места. Он загубил рибстонскую яблоню, что росла у нас в углу сада: взял и насыпал ей на ствол негашёной извести, из которой мы собирались приготовить раствор для строительства новой конюшни. Глупая голова! Дерево погибло, а ведь на нём было столько яблок!

– Ах! И сорт этот теперь очень редок! – с сочувствием проговорила миссис Хольман.

– Но Тимоти слабоумен и притом обременён семейством. Я и раньше часто злился на него за дурную работу, но каялся в этом грехе перед Господом и стремился обуздывать свой нрав. Однако больше так продолжаться не может. Сегодня моё терпение иссякло и я сказал Тимоти, чтобы искал себе новое место. Не будем больше говорить об этом, жена.

Нежно сняв лежавшую на его плече руку и прикоснувшись к ней губами, мистер Хольман погрузился в молчание, столь же глубокое, как и прежде, хотя, вероятно, чуть менее угрюмое. После этого короткого объяснения, произошедшего между её родителями, Филлис по неведомой мне причине напрочь лишилась своей деланной бодрости. Перестав разговаривать, она устремила взгляд в открытое окно на большую спокойную луну, медленно плывшую по сумеречному небу. В какой-то момент мне показалось, что глаза кузины наполнены слезами, но она не позволила им пролиться.

Сразу же после молитвы миссис Хольман предложила всем пойти спать. Филлис, уставшая и удручённая, с готовностью согласилась, однако пастор продолжал сидеть за столом перед огромной Библией. Каждый из нас пожелал ему доброй ночи. Он приветливо отвечал, не отрывая взгляда от раскрытой книги. Когда я, последний из всех, уже готов был покинуть комнату, священник сказал, всё так же не поднимая глаз:

– Пол, не соблаговолите ли вы задержаться на несколько минут? Я хотел бы с вами поговорить.

Тотчас поняв, о чём пойдёт речь, я осторожно затворил дверь, погасил свою свечу и, покорный судьбе, опустился в кресло. Мистер Хольман, по видимости, не мог решить, как начать разговор. Не услышь я от него самого, что он желает со мною беседовать, я подумал бы сейчас, будто он сосредоточенно читает. Наконец пастор поднял голову и сказал:

– Дело касается до вашего друга Холдсворта. Ответьте мне, Пол, нет ли у вас оснований предполагать, что он сыграл с Филлис злую шутку?

От одной мысли об этом в глазах мистера Хольмана вспыхнула испепеляющая ярость. Утратив присутствие духа, я смог лишь пробормотать:

– Злую шутку…

– Да! Надеюсь, вы понимаете, о чём я толкую. Быть может, он делал ей знаки внимания, ухаживал за ней, отчего она решила, будто он её любит, а потом уехал и позабыл её. Называйте это, как хотите, только не повторяйте моих слов, а ответьте. Ответьте правду, Пол.

Сказав так, мистер Хольман задрожал. Ни секунды больше не колеблясь, я произнёс:

– Не думаю, чтобы Эдвард Холдсворт мог дурно обойтись с моею кузиной. Он не ухаживал за Филлис, и, насколько мне известно, не совершал ничего такого, отчего она бы подумала, будто он влюблён в неё.

Я остановился, сбираясь с духом перед признанием. Мне хотелось по мере возможности сохранить любовь Филлис к Холдсворту в тайне, ведь тайну эту она оберегала, как святыню. Прежде чем отвечать, мне следовало поразмыслить, но не успел я подобрать верных слов, как священник нарушил молчание.

– Она моё единственное дитя, – промолвил он, словно говоря сам с собою, – моя маленькая дочь. Давно ли она стала взрослой? Я надеялся, что ещё не один год она будет под моим крылом. Мы с моею женою не пожалели бы собственных жизней, чтоб защитить её от всех бед и невзгод. – Затем он взглянул на меня и, возвысив голос, продолжил: – Что-то стряслось с моею девочкой. Известие о женитьбе вашего друга как будто встревожило её. Трудно поверить, Пол, чтобы тайные мечты и печали моей Филлис были известны вам лучше, чем мне… Но всё возможно, Пол, всё возможно. Если только это не грех, то, прошу вас, скажите, как ей помочь. Скажите, как снова сделать её счастливой.

– Боюсь, уже ничего не исправишь, – ответил я. – Единственное, что я могу, – это признать совершённую мною ошибку. Не то чтоб я согрешил… Скорее я заблуждался. Перед тем как уехать, Холдсворт сказал мне о своей любви к Филлис, а я передал ей его слова.

Итак, я во всём признался – во всём, в чём была моя вина. Сжав губы, я ждал, что ответит мистер Хольман. Пастор смотрел на стену прямо перед собою, и лица его я не видел. Собравшись было заговорить, он осёкся и стал перелистывать книгу. Каким тягостно безмолвным казалось всё вокруг: и эта комната, и сад за окном! Ни шороха листьев, ни пения птиц – ни единого звука, ни малейшего движения. Не зная, придёт ли этому конец, я слушал тиканье часов на лестнице да тяжёлое дыхание священника. Наконец терпенье моё иссякло, и я заговорил вновь:

– Я думал сделать лучше…

Тут пастор поднялся, захлопнув книгу, и только теперь я увидел, как он разгневан.

– Лучше, говорите вы?! Так, стало быть, по-вашему, это хорошо – говорить юной девушке то, о чём вы ни словом не обмолвились её родителям, которые верили вам, как собственному сыну?! – Он принялся мерить шагами душную комнату. Горькое негодование против меня сбивалось в нём, как масло. – Внушить ребёнку такие мысли! Нарушить покой девичьего сердца речами о любви! Причём о какой любви! – сейчас в его голосе звучало презрение. – О той, которую мужчина с готовностью предложит всякой молодой женщине! И каково мне было видеть то страдание – страдание, Пол! – что искажало лицо моей маленькой Филлис нынче за обедом! А я-то думал, вам можно доверять! Вы, сын столь достойного отца, могли вложить в детскую головку такие мысли! Вы пошли к девушке и наедине разговаривали с нею о другом мужчине, якобы желавшем взять её в жёны!