Таймер - Фёдор Михайлович Шилов

— Пай-пай-шалопай! — и зашлась подсвистывающим дёрганым смехом, словно внутри неё взрывали скотный двор и каждое животное издавало предсмертный вой. Больной, грубый, резкий смех.

Мне не хотелось вспоминать Шало и не хотелось, чтобы они звали меня Паем. Благо и на их память коньяк и равнодушие оказали благотворное влияние. Они стали окликать меня «Эй ты».

Вши пока были только у меня, но, думаю, это вопрос времени.

Маргиналы не слишком утруждали себя посещением рабочей зоны, наведываясь туда, чтобы пополнить канистру кондитерским коньяком или подпортить что-нибудь из готовых изделий. Например, приподнять крышечку печёной корзиночки с ягодами, от души харкнуть туда и напутствовать с гоготом:

— Приятного аппетита, скоты!

Бывало, нашим развлечением становилась готовка. Мы замешивали отвратительное на вид комковатое клейкое тесто, добавляли в него всё, что можно было соскоблить с пола или стен, швыряли клочья шерсти с моего свитера или обрывки ткани и нитки от поварских колпаков, иногда, нимало не заботясь о последствиях, прятали в десертах несъедобные вещи — гвозди, шурупы или осколки стекла.

— Жрите, скоты!

Эти кулинарные «шедевры» разносили по Таймеру и кому-то суждена была несчастливая встреча с нашей сомнительной рецептурой. Вот такая «конфетная лотерея».

Мы лакали коньяк и блевали в дышащее ноздреватое тесто, добродушным брюхом вздымавшееся над кастрюлей. Мы взрывались пьяным хохотом, брызгая слюной и непроглоченным пойлом в изящные, полные кремовых роз пирожные. Мы слонялись по кухне, набивали ненасытные рты нежным воздушным кремом, мы приземляли свои беспардонные зады в ажурные расписные торты, бросались бисквитами и сворачивали набекрень стеллажи с конфитюрами и джемами. Обстреливали друг друга яйцами, посыпали мукой, жонглировали блинами. Другие смотрели молча или присоединялись к разгрому.

Это было время невообразимого сумасбродства. Веселье сквозь тоску. Мне не хватало Шало, я скучал по деревне и даже в творящемся беспределе я понимал, что весь этот идиотизм не сравнится с дорогими мне детскими шалостями, а перемазанные вареньем баночные осколки не заменят памяти образа битой посуды в моечной.

Руки мало-помалу зажили, но всё ещё плохо слушались. Волдыри сошли, но кожу стянуло воспалённой коричневатой коркой, из-за чего кисти были ограничены в движениях. На лице сохранились струпья. Я так и не менял одежды, не стриг волос и не брил бороды. Вшей не вывел, и они беззастенчиво ныряли в мороженое, муссы и прочие кисельные реки.

* * *

Однажды я выглянул за дверь сектора. Да просто так выглянул — ни за чем и нипочему. Беспричинно. Захотелось. Разве есть на свете более весомое основание, чем немотивированный, внезапно родившийся порыв?

Экономный ночник, как раньше, моросил на пол бедняцким светом. Холл Таймера был тих, дежурные спали.

Мне почудилось, будто Таймер — это огромный порезанный на куски торт с выеденной сердцевиной, а я стою в самом центре, изумлённый, что меня почему-то ещё не проглотили.

Вдруг двустворчатые воротца, поднятые на три ступени вверх от пола, пришли в движение. Створки разъехались, выпуская проводника. За этими воротцами стоял поезд.

Паренёк — сегодня это был совсем малец, не больше 10 таймеровских циклов от роду — спустился по ступеням, огляделся, ожидая пассажиров. Я ошибся — на одной из кроватей дежурного не было, он зашёл за постояльцем, отбывающим в отпуск, и теперь вёл его через Холл к проводнику.

Мне нестерпимо захотелось увидеть Шало и Соли. Я не знал, сколько прошло времени с моего отъезда, так как давно перестал переворачивать песочные часы.

Уютный вагон был виден в проёме, проводник в нелепо длинных сползающих штанах и повисшей на ушах фуражке не по размеру пропустил пассажира внутрь.

Я вернулся в сектор, наспех растолкал приятелей:

— Вставайте, — шептал я им, — поехали! Поехали! Прокатимся!

Долго упрашивать никого не пришлось. Я, не выбирая, схватил чью-то рабочую форму, сделал из неё узелок, куда побросал подарки для деревенских друзей: кубики рафинада, упаковки соли, пачки сливочного масла, яйца, кульки с мукой, ёмкости с какао-порошком, шоколад, печенье. Готовые пирожные трогать не стал. Знаю теперь, кто и как их готовит.

Мои приятели брали канистры с коньяком, обвязывали ручки бечёвкой, чтобы унести в одних руках побольше. Навьючивались так, что едва могли идти, а перекинутые коромыслом верёвки при ходьбе захлёстывали шею петлёй.

Проводник-мальчишка собирался зайти в вагон, когда мы привлекли его внимание окриками и взмахами рук.

Неожиданно верёвка на шее Хвостатого оборвалась и канистры ухнули вниз. Одна пострадала больше остальных: из образовавшейся надтреснутой вмятины засочилась коричневая сукровица. Хвостатый бежал через Холл, приподняв сосуд с трещиной на уровень рта и слизывая набухающие ароматные капли.

— Как записать? — спросил из-под фуражки паренёк, напуская на лицо всю серьёзность, какую мог выжать из детского организма.

— Пай, — ответил я, запыхавшись от спешных сборов. Да и что темнить — в последнее время я не утруждал себя физическими нагрузками.

Как-то представились и остальные. Проводник поводил ручкой в журнале, но, кажется, ничего не записал. Не умел, что ли? Считать, видимо, тоже. Иначе непременно обратил бы внимание, что число пассажиров превысило положенное и пятеро из них определённо лишние.

Поезд отправился. Мои приятели передавали друг другу искалеченную канистру, присасывая к трещине ненасытные рты, будто сливаясь с пластиком в обжигающем пьянящем поцелуе. Я от коньяка отказался и, отодвинув занавеску, смотрел на глянцевую тонировку оконного стекла, пытаясь угадать, что за ней скрывается. Мне не хотелось думать, что поезд провезёт нас мимо деревни или вообще проследует иным маршрутом.

Я изучал глянец стекла, прислонив к нему лоб и оставив жирный отпечаток, белёсыми мазками ложились следы моего дыхания. Отражение было нечётким: мне видны были глаза, лишённые блеска жизни, поросль бороды в колтунах, где жизнь как раз-таки велась (копошились бесчисленные вши). Свалявшиеся брови, обвисшие плети усов, струпья на коже. Хотелось бы верить, что всё это лишь искажение моего истинного лица.

Я стукнул кулаком по стеклу. Сначала тихо и неуверенно. Затем сильнее. Злее. С каждым ударом я вкладывал всё больше отчаяния, всё больше ярости. Я молотил по стеклу, не зная, чего хочу: то ли вырваться на свободу, то ли изрезать руки и истечь кровью.

— Дай-ка я!

Хвостатый подтянулся на верхних полках, раскачался и вонзил каблуки остроносых ботинок в стекло. Потом ещё раз. И ещё.

Вот уже вся компания по очереди или вместе, не обращая внимания на попутчиков, пачкая занавески, попадая друг другу по пальцам и в пылу азарта не чувствуя боли, ломилась сквозь стеклянную преграду. Мальчишка-проводник выглянул посмотреть, что происходит, но счёл благоразумным не вмешиваться и снова скрылся в своём купе.

Угол оконной рамы дал слабину раньше стекла. Приятели утроили силу,