Всеобщая история бесчестья - Хорхе Луис Борхес

В Ветхом Завете (3 Цар. 2: 10) сказано: «И почил Давид с отцами своими и погребен был в городе Давидовом». Терпя крушенье, дунайские корабельщики на тонущем судне[161] молились: «Дай мне уснуть, а проснувшись, взяться за весла»[162]. Братом смерти именуют Сон в «Илиаде» Гомера – родство, засвидетельствованное, по Лессингу[163], на многих надгробьях. Обезьяной смерти (Affe des Todes) звал его Вильгельм Клемм[164], поэтому написавший: «Смерть – это первая спокойная ночь человека». Однако и до него Гейне говорил[165]: «Смерть – прохладной ночи тень, жизнь – палящий летний день…» Ночью земли называл смерть Виньи[166]; старым креслом-качалкой (old rocking-chair) зовется она в блюзах – последний сон, последний полуденный отдых негра. Не раз сравнивает смерть со сном и Шопенгауэр, приведу лишь эти слова («Welt als Wille»[167], II, 41): «Сон для человека – что смерть для рода человеческого». Читатель, разумеется, уже вспомнил реплику Гамлета: «Умереть, уснуть и видеть сны, быть может» – и его страх перед беспощадностью сновидений в этом смертном сне.

Сравнение женщины с цветком – еще один образчик вечности (или банальности), вот лишь несколько примеров. «Я нарцисс Саронский, лилия долин», – говорит Суламифь в Песни песней. В сказании о Мэт из четвертой «ветви» гэльского эпоса «Мабиногион»[168] правитель ищет женщину иного мира, и кудесник «с помощью заклятий и чар создает ее из цветов дуба, цветов дрока и цветов ясеня». В пятой авентюре «Nibelungenlied»[169] Зигфрид впервые видит Кримхильду, о которой нам тут же сообщают, что лицо ее сверкало румянцем розы. Вдохновленный Катуллом[170] Ариосто сравнивает девушку с сокровенным цветком («Orlando», I, 42); красноклювая птичка в Армидиных садах[171] советует влюбленным поторопиться, чтобы этот цветок не увял напрасно («Gerusalemme»[172], XVI, 13–15). В конце XVI столетия Малерб, пытаясь утешить[173] потерявшего дочь друга, шлет ему знаменитые теперь слова: «Et, rose, elle a vecu се que vivent les roses» («И, роза, отцвела в срок, отведенный розам»). Шекспир восхищается в саду глубоким багрецом роз и белизною лилий, но надо ли говорить, что вся их прелесть для него лишь бледная тень возлюбленной, которой нет рядом («Sonnets», XCVIII)? «Бог вместе с розами слепил меня», – роняет царица Самофракийская на одной из страниц Суинберна. Перечню, я чувствую, не будет конца[174], поэтому поставлю точку на сцене из «Heir of Hermiston»[175], последней книги Стивенсона, где герой хотел бы знать, есть ли у Кристины душа «или она всего лишь розовощекий зверек».

Вначале я сопоставил десять примеров, потом – девять; быть может, их внутреннее единство не так бросается в глаза, как внешние различия. Кто бы, на самом деле, мог заранее сказать, что кресло-качалка и почивший с отцами своими Давид восходят к общему истоку?

Первому памятнику европейской литературы, «Илиаде», уже около трех тысяч лет. Почему не предположить, что за этот огромный промежуток времени все возможности глубокого и неотвратимого сходства (сновидения и жизни, сна и смерти, бегущих рек и дней и т. п.) так или иначе исчерпаны и запечатлены? Это отнюдь не значит, будто запас метафор пришел к концу: способность обнаруживать (или воображать) тайное сродство понятий, как бы там ни было, неистощима. Сила и слабость этих находок коренятся в самих словах, и поразительная строчка Данте («Purgatorio»[176], I, 13), где он сравнивает небо Востока с восточным камнем – незамутненным камнем, в чьем имени, по счастливой случайности, опять-таки скрыт Восток («Dolce color d’oriental zaffiro»)[177], прекрасна, чего не скажешь о стихе Гонгоры («Поэмы одиночества», 1, 6) – «В сапфирном поле звездные стада», который – на мой, разумеется, вкус – попросту груб и напыщен[178].

Когда-нибудь напишут историю метафор, и мы поймем, сколько истин и заблуждений таили в себе эти догадки.

I

Учение это (которое самый недавний его автор называет Вечным Возвращением) можно примерно сформулировать так:

«Число атомов, образующих Вселенную, хотя и немыслимо велико, но все же конечно и, как свойственно числу конечному (хотя и немыслимо огромному), имеет определенное количество перестановок. По прошествии бесконечно большого срока количество перестановок достигнет предела и Вселенная должна повториться. Ты снова родишься из чрева, снова твой скелет будет расти, снова эта же страница попадет в те же твои руки».