Косиног. История о колдовстве - Джеральд Бром

Чувства женщины опалили Отца, словно пламя, словно ярчайший первозданный огонь. Вспышка огня озарила ее душу и мысли, и в мыслях она предстала перед Отцом затягивающей веревочную петлю на собственной шее.

Абита зло утерла рукавом слезы. Взглянув мимо него – сквозь него – в глубину хлева, она поднялась на ноги, сдернула со столба в изгороди моток веревки и с мрачной решимостью на лице двинулась в хлев.

Войдя в стойло, она перекинула веревку через потолочную балку, одним концом привязала покрепче к столбу, а на другом соорудила петлю. Тяжесть ее тела веревка выдержала. Убедившись в этом, Абита надолго задумалась, замерла; устремленный куда-то вдаль, взгляд ее остекленел.

Минуты ползли, тянулись, сменяя одна другую. Глядя на женщину, Отец явственно чувствовал, как глубоко, как неизбывно ее отчаяние.

Наконец женщина шумно, словно все это время сдерживала дыхание, вздохнула, окинула взглядом мула, таращившегося на нее из стойла, перевела взгляд на веревку, снова взглянула на мула и, к величайшему удивлению Отца, оскалила зубы в свирепой улыбке.

– Нет, Уоллес Уильямс, не так уж я и безмозгла.

Захлестнув веревочной петлей хомут, Абита потянула веревку так, что хомут поднялся вровень с головой мула, а свободный конец веревки затянула узлом на столбе. Легкий толчок – и хомут послушно лег на плечи мула. Споро управившись с прочей упряжью, Абита повела мула к выходу.

– Идем, Сид. Нам с тобой еще пахать и пахать.

Дождавшись ее ухода, Отец нетвердым шагом вышел из хлева и пересек кукурузное поле. Женщину, бредущую за запряженным в плуг мулом, он обогнул десятой дорогой: сейчас ему было вовсе, вовсе не до нее. Хотелось одного: чтоб унялась боль, чтоб стихли завывания в голове, чтоб пауки оставили его в покое.

Дикий люд во главе с Лесом догнал его сразу же за опушкой.

– Что с тобой, Отец? Что тебя мучает?

Отец, не ответив, двинулся дальше и не останавливался, пока не добрался до останков исполинского древа. Стоило войти в круг камней, боль в голове, наконец-то, пошла на убыль, но пауки уходить не спешили, держались рядом, не на виду, но поблизости, ждали – он чуял их, слышал негромкий шорох их лапок.

Рухнув с ног, улегшись на палые листья, он устремил взгляд в сторону тоненького деревца. Неярко мерцающая в свете солнца, кроваво-алая крона навевала покой.

Лес, Небо и Ручей уселись вокруг.

– Отчего я, закрывая глаза, вижу маски, таращащиеся на меня, и проклинающих меня жутких духов? – спросил Отец. – Отчего эти пауки только и ждут удобного случая, чтоб уволочь меня в темноту? Отчего пара теней, обе – совсем как моя, бьются друг с другом насмерть? Отчего их боль раздирает мне душу в клочья? Вы знаете, отчего? Уж вы-то наверняка должны знать?

– Это все люди, – отвечал Лес. – Люди вселили в твою голову этих демонов. Отравили тебя вместе с нашей землей. Если хочешь покоя, ты должен прогнать людей прочь, пока их не слишком много. Пугни их как следует, пусть всем сородичам скажут: в этих краях вас ждут только муки и гибель, если не желаете отправиться на корм червям, держитесь отсюда подальше. Другого выхода у тебя нет. Нет и не будет.

– Ты говорил, вы воротили меня назад… воротили… откуда? Что со мною стряслось? Рассказывай обо всем.

Дикие обеспокоенно переглянулись. От каждого веяло страхом и неуверенностью.

Лес раскрыл было рот, но тут же спохватился, поразмыслил о чем-то и, наконец, заговорил:

– Они погубили тебя. Душу твою похитили.

– Кто? Люди?

– Первые племена, – кивнув, подтвердил Лес. – Давным-давно. Они принялись истреблять нас ради нашего волшебства, ради плодов Паупау. Ты пробовал помешать им, однако не тут-то было. Сколько крови тогда пролилось, сколько крови… нашей, твоей, и… – Осекшись, Лес кивнул в сторону почерневших костей великого древа. – И Паупау.

– А вы вернули меня назад… из мертвых?

– Да, – ответил Лес, морща лоб, словно в глубоких раздумьях. – Быть может, отчасти ты еще там, в земле мертвых? Смерть своих подданных так запросто не отпускает. Точно я знаю одно: если мы сбережем Паупау, если поклонимся ему, как подобает, то скоро, очень скоро древо вознаградит нас новым урожаем плодов, снова одарит волшебной силой, и тогда… тогда мы сможем тебя исцелить. Помочь тебе вспомнить все, стать самим собой, прежним.

Отец взглянул в сторону темного зева пещеры. Может, эти завывания в голове – плач мертвых? Прикрыв глаза, он дал волю мыслям, отправил их следом за голосами, на поиски тропки, ведущей к призракам прошлого. Нет, разглядеть он ничего не сумел, однако на миг завывания зазвучали гораздо громче.

– Отец!

Услышав оклик, Отец поднял веки. Не на шутку испуганные, дикие беспокойно озирались вокруг.

– К мертвым взывать лучше не надо, – предостерег его Лес. – Не такое здесь место. Границы между мирами возле Паупау очень уж зыбки. Здесь нужно трижды подумать, какую дверь отворяешь, – пояснил он, пристально вглядываясь в лицо Отца. – Отец, мы потеряли тебя, мы потеряли Паупау, и все – из-за их жадности. Из-за человеческой жадности. И это не должно, не должно повториться! Ты – испокон веков наш защитник, владыка дикой глуши, погубитель. Спаси же нас, и спасешься сам. Другого пути нет.

Однако Отец чуял: опоссум что-то скрывает.

«Дело не только в этом», – подумал он, старательно гоня прочь из головы смутные тени.

Кроны деревьев покачивались, шелестели под дуновением легкого ветерка, солнце неспешно, час за часом, плыло по небу, пока не склонилось к самому горизонту, а Отец все лежал, наблюдал за всем этим в попытках дать волю разуму.

«Память… она же здесь, так близко, протяни только руку…»

В безоблачном небе искрой вспыхнула звездочка, за ней еще, и еще, и еще сотня тысяч звезд. Любуясь их вековечным сиянием, Отец проводил взглядом сову, беззвучно пролетевшую мимо. Вокруг завели песнь насекомые и прочие ночные твари. Выглянувшая из-за холмов луна залила заросли серебристым светом.

«Неужто ты – не та же луна, что светила мне в прежней жизни?» – подумал Отец, устремив взгляд к ночному светилу, изо всех сил стараясь пробиться сквозь тонкую завесу времени, снова и снова вслушиваясь в голоса призраков.

И – вот оно! – снизу, со дна ямы, из какой-то давным-давно минувшей ночи, донеслись едва уловимые голоса – рык, рев зверей. Отец смежил веки, однако луна никуда не исчезла, только прибавила в величине. Вдали показались туманные силуэты – большие и малые, всего-навсего тени, но все же Отец узнал их, окликнул, да только они и ухом не повели. Тогда он окликнул их вновь, издав долгий, протяжный вой, рождавшийся где-то в самых глубоких недрах души, и на этот раз – о, на этот раз звери отозвались. Их голоса зазвучали громче, отчетливее, так громко, словно все они здесь, рядом, в лесу.