Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

и всюду».

Впрочем, и сам поэт не был в восторге:

«Хозяин моей временной квартиры – молодой белокурый юрисконсульт – врывался по вечерам к себе домой, схватывал с вешалки резиновое пальто и ночью улетал на “юнкерсе” то в Харьков, то в Ростов.

Его нераспечатанная корреспонденция валялась по неделям на неумытых подоконниках и столах. Постель этого постоянно отсутствующего человека была покрыта украинским ковричком и подколота булавками.

Вернувшись, он лишь белокурой головой потряхивал и ничего не рассказывал о полете… Рядом со мной проживали суровые семьи трудящихся. Бог отказал этим людям в приветливости, которая все-таки украшает жизнь. Они угрюмо сцепились в страстно-потребительскую ассоциацию, обрывали причитающиеся им дни по стригущей талонной системе и улыбались, как будто произносили слово “повидло”.

Внутри их комнаты были убраны, как кустарные магазины, различными символами родства, долголетия и домашней верности. Преобладали белые слоны большой и малой величины, художественно исполненные собаки и раковины. Им не был чужд культ умерших, а также некоторое уважение к отсутствующим. Казалось, эти люди с славянски пресными и жестокими лицами ели и спали в фотографической молельне… Две черствые липы, оглохшие от старости, подымали на дворе коричневые вилы».

Кончилось тем, что семья Мандельштам уехала в Киев. И уже оттуда, из прекрасного и теплого далека Осип Эмильевич описывал Москву, вдруг ставшую столь ненавистной:

        Каким железным, скобяным товаром

Ночь зимняя гремит по улицам Москвы.

То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паром

Из чайных розовых – как серебром плотвы.

Москва – опять Москва. Я говорю ей: здравствуй!

         Не обессудь, теперь уж не беда,

         По старине я уважаю братство

Союза крепкого и щучьего суда[3].

* * *

В коммунальной комнатушке жил и Николай Асеев. Тот же Катаев писал, скрыв Асеева под псевдонимом «соратник»:

«Мы поднялись по железной лестнице черного хода на седьмой этаж, где жил соратник. В дверях появилась русская белокурая красавица несколько харьковского типа, настоящая Лада, почти сказочный персонаж не то из “Снегурочки”, не то из “Садко”.

Сначала она испугалась, отшатнулась, но потом, рассмотрев нас в сумерках черной лестницы, любезно улыбнулась и впустила в комнату.

Это было временное жилище недавно вернувшегося в Москву с Дальнего Востока соратника. Комната выходила прямо на железную лестницу черного хода и другого выхода не имела, так что, как обходились хозяева, неизвестно. Но все в этой единственной просторной комнате приятно поражало чистотой и порядком. Всюду чувствовалась женская рука. На пюпитре бехштейновского рояля с поднятой крышкой, что делало его похожим на черного, лакированного, с поднятым крылом Пегаса (на котором, несомненно, ездил хозяин-поэт), белела распахнутая тетрадь произведений Рахманинова. Обеденный стол был накрыт крахмальной скатертью и приготовлен для вечернего чая – поповские чашки, корзинка с бисквитами, лимон, торт, золоченые вилочки, тарелочки. Стопка белья, видимо только что принесенная из прачечной, источала свежий запах резеды – аромат кружевных наволочек и ажурных носовых платочков. На диване лежала небрежно брошенная русская шаль – алые розы на черном фоне.

Вазы с яблочной пастилой и сдобными крендельками так и бросались в глаза.

Ну и, конечно, по моде того времени над столом большая лампа в шелковом абажуре цвета танго».

А вот быт самого Катаева, совместно с Велимиром Хлебниковым – «будетлянином»:

«Мы с будетлянином питались молоком, которое пили из большой китайской вазы, так как другой посуды в этой бывшей барской квартире не было, и заедали его черным хлебом.

Председатель земного шара не выражал никакого неудовольствия своим нищенским положением. Он благостно улыбался, как немного подвыпивший священнослужитель, и читал, читал, читал стихи, вытаскивая их из наволочки, которую всюду носил с собой, словно эти обрывки бумаги, исписанные детским почерком, были бочоночками лото».

* * *

Жил в коммуналке, в бывшем доходном доме Стахеева, и Владимир Маяковский. Сообщал свой адрес в поэме «Хорошо!» (1927):

Несется

      жизнь,

             овеивая,

проста,

        суха.

Живу

         в домах Стахеева я,

теперь

        Веэсэнха.

Катаев писал: «Он делил свою жизнь между Водопьяным переулком, где принужден был наступать на горло собственной песне, и Лубянским проездом, где в многокорпусном доходном доме, в коммунальной квартире у него была собственная маленькая холостяцкая комнатка с почерневшим нетопленым камином, шведским бюро с задвигающейся шторной крышкой и на белой стене вырезанная из журнала и прикрепленная кнопкой фотография Ленина на высокой трибуне, подавшегося всем корпусом вперед, с протянутой в будущее рукой».

Именно здесь Владимир Владимирович сочинил знаменитое стихотворение «Разговор с товарищем Лениным» (1929):

Грудой дел,

        суматохой явлений

день отошел,

        постепенно стемнев.

Двое в комнате.

        Я

                и Ленин —

фотографией

        на белой стене.

В соседней комнате проживала безработная девушка Люся.

Поэт предложил ей:

– Товарищ Люся, а почему бы вам не научиться печатать.

Это было бы очень удобно.

«Товарищ Люся» согласилась. В коммунальной квартире образовался своего рода офис. И вправду, удобно.

Только в 1926 году Маяковскому дали отдельную квартиру в Гендриковом переулке (переименованном позднее в переулок Маяковского). Но туда же переехали и приятели поэта, Брики.

К счастью, мясницкая комнатка осталась за ним. Там он мог уединяться и относительно спокойно работать – коммуналка в его случае оказалась жильем более комфортным.

Там же Владимир Владимирович и покончил с собой. Пистолет у Маяковского имелся – для чего-то ему выдали оружие в ЧК. Скорее всего, просто по знакомству – реальные опасности ему не угрожали.

Вероника Полонская писала в своих мемуарах:

«Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери.

Раздался выстрел. У меня подкосились ноги, я закричала и металась по коридору. Не могла заставить себя войти.

Мне казалось, что прошло очень много времени, пока я решилась войти. Но, очевидно, я вошла через мгновенье: в комнате еще стояло облачко дыма от выстрела. Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. На груди его было крошечное кровавое пятнышко.

Я помню, что бросилась к нему и только повторяла бесконечно:

– Что вы сделали? Что вы сделали?

Глаза у него были открыты, он смотрел прямо на меня и все силился приподнять голову.

Казалось, он хотел что-то сказать, но глаза были уже неживые…

Набежал народ. Кто-то звонил, кто-то мне сказал:

– Бегите встречать карету скорой помощи!»

Долгое время дом продолжал существовать в режиме коммуналок. Но постепенно они расселялись. Еще в 1937 году здесь был основан Музей В. В. Владимира Маяковского. Но всерьез о