Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

чемоданы собирать. Раньше еще выбирали – стрелять, как французы, как вообще европейцы. Из трех вариантов ‘терпеть’ – самый русский, потому что самый трудный. Но другие два – бессмысленны. Так-то, – дружок мой Алеша!” Еще, помню, философствовал тихим, обмелевшим голосом старого курильщика: “Прошлого нет – оно прошло. Будущего нет – не наступило. Есть настоящее. Но оно почти безлюдно – в нем живут, им живут только те, кто способен любить, а таких очень мало. Остальные живут прошлым и будущим. Остальные – это начальники и преступники. Они живут тем, чего нет. То есть – не живут. И потому это самые страшные люди. Алексей, им не жалко ни жизни своей, ни чужой, ни вообще жизни. Они погубили Россию…” Я молча слушал его речь на суде, который он вершил одиноко у края долгой, кончающейся своей жизни. У меня не было права говорить на этом суде. Юрич свое право оплатил. Глеб Юрьевич имел также право. Кстати, до революции в нашей квартире жила семья его жены. Во всей квартире – одна семья…

В одном из ранних рассказов Булгакова сказано: кто жил в коммуналке, тот видел ад.

Про Булгакова Юрич говорил: “У него Воланд людей наказывает, но и жалеет, и прощает. Это дьявол-то! Этих-то людей! Учитесь жить у Булгакова, Алексей!”».

Главным врагом Алексея Алексеевича был отставной милиционер и пьяница Капусткин:

«Они приехали в Москву по лимиту. Он не пошел на завод, на производство – он пошел туда, где сразу дают ключи от собственной комнаты. Он пошел в милицию. Через полгода его оттуда, из нашего районного отделения выгнали. Начальник отделения мне потом нехотя откроет, за что – за садизм и пьянку. Но жилье князя за Капусткиным, конечно, оставили. Тетя Лида, – жива еще была, – мрачно шутила: “Из грязи в князи…” И понеслось, говорю…

Сначала, женившись (жену в сберкассе, в окошечке нашел), пытался город этот догнать – купил магнитофон, гитару – заходить ко мне стал, просить, в пол, а не в глаза глядя: “Дай записи переписать…” Заметив, что я к телефону общему выбегаю в кимоно (для дзюдо и каратэ) – накидывал для скорости, – Капусткин стал, выходя из комнаты, надевать домашний халат жены, по цвету и фасону похожий на мой. Даже сходил с супругой на пару моих творческих вечеров, где классные актеры московских театров исполняли мои песни и поэмы. Но… скорость сбавил. На столичных достопримечательностях вскоре поставил крест. Засел дома, запил, на магнитофоне крутил только Пугачеву. А потом стал Москве мстить. За что?

Начал с того, что кулаком разбил витрину старинного мехового магазина на Пушкинской. Он с витрины ничего не взял, только обрушил манекен – стройную печальную блондинку в пышной шубе. Получил пятнадцать суток. Вышел – пытался изнасиловать несовершеннолетнюю девочку из нашего подъезда. В лифте. Прокусил ей губу, хорошо старухи, соседки по площадке, ее отняли – любимицу детей двора и пенсионеров, которым по магазинам бегала. Еле сослуживцы бывшие из отделения, братья по классу (лимитчики, из деревни), дело замяли, насилу замяли вскоре и поножовщину…

Придумал Капусткин с женой, видать по совету бывших его коллег, способ от тюрьмы спасаться – срочно, как только чего-нибудь, решеткой пахнущее, вытворит, ребенка делать. Два раза тюрьмой пахло – первых двоих родили. За избиения жены (а бил лежачую ногами, да не ее одну, а сестру с племянницей рядом валил, по троим ногами топотал – а я отнимал), за пьянку и прогулы засветило ему ЛТП – третьего штампанули.

Но, видать, с властями бодаться устал. Сначала на подъезд спикировал: как, бывало, станет его от выпитого мутить, сразу на лестничную площадку выбегает, вызывает лифт и в него все из нутра выхлестывает. Чтобы старухи и дети, не в силах на верхние этажи топать, по щиколотку в его содержимом, носы зажав, ездили до дверей. Но поймали его за этими шалостями мужики, отдубасили. Капусткин сконцентрировался на месте жительства. Бабкам в квартире стал убийством угрожать, ветерана, собутыльника, отлупил».

И, наконец, Капусткин обратил внимание на самого Дидурова:

«На меня, “московскую штучку”, переключился. Род занятий моих просек – в общую ванную комнату, что у меня за некапитальной тонкой стенкой, на удлинителе магнитофон дотянет, и – на полную катушку “Белую панаму” или “Айсберг в океане”, или – лично в полный голос – “Мурку”. Прикинул культурный уровень тех, кто звонит мне, – трубку снимет, когда меня нет, и – матом. А то – протянул в комнату к себе самовольно отвод от телефонной нашей линии и давай в разговоры мои телефонные встревать на своем-то язычке, или вообще меня от линии отключать во время моей беседы, когда захочет. И все драться провоцировал. Никак понять не мог, что я ненавижу насилие и, кроме того, что если бы он упал у меня как-нибудь не так, его закадычные собратья по классу и бывшей службе упекли бы меня, как я это смекал, с той же скоростью, с какой возвращали его домой из кутузки, когда он им попадался. А в тот злополучный день, вернее, в ту ночь, он, начав с вечера топором и молотком ладить на кухне, напротив моей комнаты какие-то ящики, в час ночи на мой вынесенный будильник и молча ему показанный, поднял топор… Помню, меня рассмешила нелепая в его устах, трагикомичная, провинциально-балаганная фраза: “Так умри же, собака!” Но не попал он по мне только чудом…»

* * *

В такой же поздней, правда, не настолько экстремальной коммуналке жил лирический герой повести Сергея Довлатова «Заповедник»:

«Мы сели в лифт. На каждом этаже мигала лампочка. Таня разглядывала свои босоножки. Между прочим, дорогие босоножки с фирменным знаком “Роша”…

За ее спиной я видел написанное мелом ругательство. Хула без адреса. Феномен чистого искусства…

Затем мы тихо, чуть ли не украдкой шли по коридору. Я с шуршанием задевал рукавами обои.

– Какой вы огромный, – шепнула Таня.

– А вы, – говорю, – наблюдательная…

Затем мы оказались в неожиданно просторной комнате. Я увидел гипсовую Нефертити, заграничный календарь с девицей в розовом бюстгальтере, плакат трансатлантической аэролинии. На письменном столе алели клубки вязальной шерсти…

Таня достала бутылку кагора, яблоко, халву, покоробившийся влажный сыр».

И дальше: «Прошел год. Я бывал у Тани все чаще. Соседи вежливо меня приветствовали и звали к телефону.

У меня появились здесь личные вещи. Зубная щетка в керамическом стакане, пепельница и домашние туфли».

К коммуналкам 1970-х приспособиться было значительно проще – если там, конечно, не безумствовали Капусткин и его многочисленные подобия.

Для Сергея Донатовича эта коммуналка не