Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии - Генри Марш

Отчетливо помню, как пулей преодолел расстояние до станции метро, а затем, выйдя на нужной остановке, помчался по темным пустынным улочкам Бэлхама[3]– был поздний зимний вечер – к местной больнице. В тихой палате я нашел убитую горем Хилари, державшую на руках нашего сынишку, который ворочался во сне, а также педиатра, ожидавшего моего прихода. Он сообщил, что у Уильяма острая гидроцефалия и что на следующий день его переведут в детскую больницу на Грейт-Ормонд-стрит, чтобы сделать томографию.

Следующие несколько недель мы с женой провели в том странном мире, в который попадает человек, переживающий за жизнь собственного ребенка, – внешний, реальный мир становится призрачным, а люди, населяющие его, – отдаленными и туманными. Единственное, что существует в вашей реальности, – это сильнейший страх, подстегиваемый безнадежной, всепоглощающей любовью.

Уильяма перевели в пятницу вечером – самое неподходящее время для того, чтобы заболеть, – и направили на томографию. Поскольку я был врачом, а ординатор, присматривавший за Уильямом, по странному стечению обстоятельств оказался старым школьным другом Хилари, мне разрешили присутствовать в операторском кабинете томографической лаборатории. Странно было слышать, как два радиолога весело щебечут о недавней вечеринке, словно им нет дела до малыша, завернутого в одеяло: он лежал в большом металлическом бублике томографа, а возле него сидела измученная, отчаявшаяся мать. Я смотрел, как на мониторе компьютера одно за другим появляются изображения, по мере того как сканер медленно проходит вдоль головы Уильяма. На снимках можно было разглядеть острую гидроцефалию, а также опухоль прямо в центре мозга.

После томографии Уильяма отнесли в палату. Мне сказали, что хирург осмотрит его немного позже. Было очевидно – во всяком случае, мне так казалось, – что Уильям без сознания и серьезно болен, однако помощник хирурга заверил меня, что тот просто спит из-за успокоительного, которое ему дали перед томографией. Приближалась ночь, на улице стемнело. Наконец нам сообщили, что хирург может и вовсе появиться не раньше понедельника. Плохо соображая, что происходит, я бродил по длинным больничным коридорам, которые к тому времени почти опустели, тщетно пытаясь разыскать хирурга, который явно был столь же неуловимым, как и нейрохирург в моей больнице. Больше не в состоянии это выносить, я покинул жену с ребенком и уехал домой, где на глазах у своих встревоженных родителей вдребезги разбил табуретку на кухне, поклявшись засудить больницу, если с Уильямом, не дай бог, что-нибудь случится.

Пока я безуспешно пытался совладать с ситуацией, хирург, как я позже узнал, все-таки появился, взглянул на Уильяма и выпроводил Хилари из палаты. Через родничок в голове Уильяма он вставил трубку для неотложного дренажа, чтобы снизить давление, – по крайней мере впоследствии я хотя бы мог утверждать, что испугался не понапрасну. Нам сказали, что опухоль удалят через пять дней, которые превратились для нас в самую настоящую пытку.

В ночь перед операцией я возвращался с работы на машине. До дома оставалось всего несколько сотен метров, когда на дорогу прямо передо мной выскочила черная кошка, и я, не успев затормозить, переехал ее. Ни до, ни после того мне никогда больше не доводилось сбивать животных. Я вышел посмотреть, что стало с бедным созданием. Кошка лежала в канаве, судя по всему, мертвая – с открытым ртом и глазами, слепо глядящими на луну, свет которой озарял ясное зимнее небо. Я вспомнил, что на запястье Уильяма нацепили больничный браслет с изображением кошачьей морды: больница была детская, и там любили подобные штуки. Даже несмотря на то что я не суеверен, от такого совпадения у меня пробежали мурашки по коже.

Уильяма прооперировали субботним утром. Все те долгие часы, что шла операция, мы с Хилари безостановочно бродили по центру Лондона. Это стало для меня полезным уроком – впоследствии, уже работая хирургом, я прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько тяжело родственникам оперируемых мною пациентов.

Операция прошла успешно, и Уильям выжил: у него оказалась доброкачественная хориоидпапиллома, хотя в отчете патолога и было указано, что опухоль злокачественная. Позже я узнал, что у таких маленьких детей опухоли крайне редко бывают доброкачественными и даже в этом случае операции сопряжены с огромнейшим риском. Годы спустя, когда я проходил стажировку в качестве нейрохирурга-педиатра, на моих глазах от потери крови умер ребенок в той самой операционной, в которой оперировали моего сына. Хирург-наставник – тот самый, что спас Уильяму жизнь, – на этот раз не справился с точно такой же опухолью.

Перепуганные и разгневанные родственники – тяжкое бремя для любого хирурга, но то, что мне самому пришлось примерить на себя эту роль, стало чрезвычайно важной частью моего медицинского образования. Врачи, со смехом говорю я стажерам, могут и потерпеть.

хирургический разрез белых нервных волокон головного мозга; частный случай – фронтальная лоботомия

Нам невероятно повезло, что в отделении при операционной есть комната отдыха для хирургов. Там стоят два красных кожаных дивана, купленных мной вскоре после того, как мы перебрались сюда из старой больницы. Когда мы только переехали в главное здание больницы, незадолго до того возведенное в нескольких милях от старого, под отделение нейрохирургии был выделен весь третий этаж. Со временем, однако, руководство больницы отняло у нас несколько помещений. Одну из операционных приспособили под бариатрическую хирургию (операции для людей с высокой степенью ожирения). Коридоры и комнаты наполнились незнакомыми лицами, а также пациентами размером с небольшого кита, которых провозили мимо нас на каталке. Мы перестали чувствовать себя здесь как дома, и я боялся, что начал выглядеть со стороны немного отчужденно и официально, как часто случается с персоналом крупных современных больниц.

Однажды я сидел на диване в комнате отдыха и читал книгу, пока ординатор самостоятельно начинал операцию. Мы стали постоянно закрывать комнату на ключ, так как теперь повсюду сновали незнакомые люди. Но стоило мне присесть, как тут же кто-то принялся стучать в дверь и дергать за ручку. Я притворился, будто ничего не замечаю, чувствуя себя при этом все более и более глупо. В конечном итоге дверь, к моему ужасу, выломали, и четыре врача, ни одного из которых я не знал, вошли внутрь с сэндвичами в руках. Растерявшись, я встал с дивана.

– Это кабинет нейрохирурга! – крикнул я, понимая, что выгляжу напыщенным дураком. – Вас сюда никто не приглашал!

Они удивились.

– Руководство сказало, что все помещения предназначены для совместного пользования, – заявил один из них, презрительно глядя на меня.

– Что ж, руководство не обсуждало это с нами, – ответил я. – Если бы у вас был собственный кабинет, то как бы вам понравилось, если бы люди вламывались туда без спроса?

– Мы хирурги, – сказал кто-то, пожимая плечами. Они все-таки вышли из комнаты, да и я тоже вышел, так как слишком разозлился, чтобы там оставаться. Однако я решительно настроился защищать то немногое, что осталось от нейрохирургического отделения.