Заговор обреченных - Богдан Сушинский

Ева обмерла от неожиданности, в ужасе отступила на шаг и, едва удержавшись за кончик стола, осела на стул.

– Бомбу? – тихо спросила, она, глядя на фон Кефлаха расширенными от ужаса глазами.

– Бомбу, бомбу… – с убийственной простотой подтвердил тот. – Какие только способы они уже не избирали. Когда-нибудь мы узнаем всю правду о них и ужаснемся.

– Прямо под стол, за которым он сидел?

– Дубовый стол его, очевидно, и спас.

– Это правда? – со всепрощением богоматери гладила Ева руку штандартенфюрера. – Сейчас вы, конечно же, говорите правду: он жив? – с надеждой заглядывала ему в глаза.

– Так все говорят.

– Что он жив?

– Кто-то умер от ран, кто-то покалечен. Но фюрер, как всегда, спасен. Как всегда. А значит, и мы тоже спасены. Слишком уж крепко связаны.

– Но раны-то у него есть, – не воспринимала Ева страхов эсэсовца.

– Это похоже на чудо, но ран нет. Так мне сказали.

– Это и есть чудо, – с упрямством юродивой гладила его руку рейхсналожница. – В том-то и состоит настоящее чудо. Столько врагов у него, столько иуд предает, столько убийц подсылают, но фюрер остается с нами.

Ева замедленно, словно лунатичка, поднялась, постояла напротив подхватившегося штандартенфюрера в беспросветном забытьи и негнущимися ногами пошла к двери.

– Я буду слушать приемник, фройлейн Браун. Как только фюрер начнет свое обращение к народу…

– Он будет обращаться к народу? – остановилась Ева.

Штандартенфюрер пожал плечами.

– Без этого, думаю, не обойтись.

– Об этом было объявлено?

– Нет. Но в таких случаях всегда обращаются к народу.

– Народ, плодящий стольких убийц и завистников, недостоин того, чтобы в эти страшные минуты фюрер обращался к нему, господин фон Кефлах. Вот в чем состоит истинная трагедия нашего фюрера.

Она повернулась лицом к начальнику охраны, и тот увидел, что страх и растерянность уже смыты с него. Перед ним твердое, суровое лицо женщины, вполне уверенной в том, что она достойна именоваться фюрершей, а значит, судить о достоинствах и недостатках своего народа.

Прошло несколько часов. Над горами сгустились сумерки. Последние лучи заката с трудом пробивались сквозь темно-синий занавес горизонта, пытаясь согревать остывающие склоны гор лампадным огнем надежды.

Все это время Ева сидела в полном одиночестве у незажженного камина, не включая приемника и не интересуясь у кого бы то ни было тем, что происходит в Берлине, в Восточной Пруссии, в Берхтесгадене.

Ее тоже пока никто не решался тревожить. «Бергхоф» хранил предгрозовое молчание, достаточно таинственное для того, чтобы в нем творились новые легенды горного пристанища фюрера.

Во время этого бессловесного моления у погасшего камина в гостиную несколько раз заглядывал штандартенфюрер фон Кефлах, но лишь для того, чтобы в очередной раз подтвердить: обращения к народу пока не последовало. Ожидается с часу на час. Но главное – фюрер жив. Однажды комендант даже сказал: «Фюрер по-прежнему жив». Добавив: «В Берлине все еще царит спокойствие. Пока что. Очевидно, уже сегодня ночью там начнутся аресты заговорщиков». Об этом ему сообщил кто-то из его берлинских знакомых, офицеров дивизии «Гроссдойчланд».

«Господи, да мне только бы услышать его голос, – сцепив руки у подбородка, повторяла Ева. – Хотя бы одно слово, чтобы я наконец убедилась, что он действительно жив. Что ничего страшного с ним не случилось…»

Она не доверяла. Ни тем заговорщикам, что затаились в «Вольфшанце», ни тем, что ждали его смерти, сидя по своим берлинским норам, ни тем, что окружали ее здесь и пребывали в страшном заговоре утаивания от нее истины. На которую она, кстати, имела куда больше права, чем любой из них.

Уже поверив, что никаких новых сообщений о событиях, разворачивающихся в «Вольфшанце», она не получит, Ева оставила в покое безмолвное зево камина и отправилась в свою келью, громко именуемую здесь «апартаментами фройлейн Браун».

Приемник она не включала, а просто тупо смотрела на задрапированный коричневатой тканью динамик, словно ожидала, что совершится еще одно чудо: радио заговорит, будучи невключенным.

– Фройлейн Браун, фройлейн Браун! – Она задремала и не слышала ни стука, которым фон Кефлах просил разрешения войти, ни его шагов.

– Что с вами, штандартенфюрер? – негромко спросила Ева, с инстинктивным страхом наблюдая, как полковник СС приближается к ней с каким-то свертком в руках.

Чем ближе он подходил, тем с большим ужасом воспринимала его появление в тихой, охваченной вечерним сумраком комнате Ева, будто опасалась, что в свертке ей тоже будет преподнесена бомба.

– Со мной-то ничего. Посмотрите, что было с фюрером. Извините, но я вынужден. Хотя казалось бы…

– О чем вы, Кефлах?

Штандартенфюрер ступил чуть в сторону, зажег свет и вновь, на вытянутых руках, будто святыню, поднес Еве все тот же сверток.

– Велено сразу же передать вам. Лично от фюрера. С приказом строжайше хранить.

– Но что это? – едва лепетала Ева. – Что в нем? Да разверните же его, чурбан! – вдруг сдали у нее нервы. – Что вы врываетесь ко мне и тычете черт знает что?!

– Прошу прощения, фройлейн. – Штандартенфюрер положил сверток на стол и развернул с такой деликатностью, словно распеленывал младенца. Затем осторожно извлек оттуда запыленные, со следами копоти, изрядно изорванные брюки и разорванный, с квадратной обгоревшей дырой на спине, китель. Который Ева сразу же узнала: это был китель Адольфа Гитлера.

– Что же вы скрывали от меня? – наполнились слезами и ужасом глаза Евы. – Значит, он все же…

– Фюрер, как я уже сказал, цел и невредим, – спокойно отчеканил Кефлах. – Теперь в этом можно не сомневаться. В полночь он выступит по радио. В «Вольфшанце» пока что нет радиостанции, которая позволила бы ему уже сейчас обратиться к народу.

– Но человек, на котором была эта одежда, не мог уцелеть… – потрясала Ева кителем Гитлера. – Он не мог уцелеть! Такую одежду снимают только… только с погибшего, – едва слышно молвила Браун.

– Вы абсолютно правы, фройлейн. Любой иной человек, под стол которого была бы подложена мина такой силы и одежда которого была бы превращена в подобные лохмотья, уцелеть не смог бы. Но вы забываете, что речь идет не о «любом человеке», а о фюрере великой Германии. Те, кто пытался покушаться на его жизнь, забыли об этом, но фюрер еще напомнит им. Вот увидите, фройлейн Ева, фюрер сумеет напомнить, против кого они затевали свое злодейство.

«А ведь таким образом штандартенфюрер уже замаливает какие-то свои собственные грехи и зашептывает страхи», – совершенно некстати подумалось Еве. Ибо не об этом она сейчас должна была думать, не об этом. Не преданность начальника охраны волновала ее сейчас.