Дочь бутлегера - Маргарет Марон

В десятитысячный раз зазвонил телефон, и вдруг я поймала себя на том, что в данный момент мне больше всего на свете хочется вырваться из кабинета.

— Но сначала нам придется заехать домой и переодеться, — заметила я.

Мои зеленые сандалии на шнуровке и льняная куртка совсем не подходили для того, чтобы продираться сквозь заросли ежевики и ядовитого дуба.

* * *

Когда мы доехали до Коттон-Гроува, солнце, сместившееся за запад, все еще оставалось высоко и светило жарко. Гейл заехала в «Макдональдс», и мы, захватив несколько банок прохладительных напитков, поехали дальше.

Новое сорок восьмое шоссе — новым оно было в пятидесятые, еще до моего рождения, — пересекает Поссум-Крик по широкому четырехполосному мосту и идет прямо на юг до самого Мейкли; но я автоматически свернула на Старое сорок восьмое — узкую полоску асфальта, повторяющую все изгибы и излучины ручья. С одной стороны шоссе обрамляют березы, тюльпанные деревья и плакучие ивы; вдоль другой тянутся бесконечные зеленые поля молодого табака. Когда-то я могла проехать по этой дороге с закрытыми глазами: переключала свой «тандерберд» на автопилот и давала ему возможность самому искать дорогу назад на ферму, как когда-то давным-давно мулы привозили домой моего дедушку, каким бы пьяным он ни был.

— И, не сомневаюсь, если бы он и дальше ездил на мулах, то и по сей день был бы жив, — частенько говаривал мой отец. Когда я слышала эту фразу в последний раз, деду должен был бы идти сто пятый год. Нотты — завидные долгожители, и все же мне не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь из нашей семьи перешагнул за девяносто пять лет.

На самом же деле мой дед погиб, заснув за рулем своего грузовичка «форд-Т» так же, как он засыпал с вожжами в руках, и свалился в ручей.

Это была одна версия.

По другой он вез в кузове груз контрабандного спиртного и попытался удрать от таможенных инспекторов, а те открыли огонь и разбили фары.

В обоих версиях в Поссум-Крик вылилось столько самогона, что лягушки вечером квакали «Милую Аделину», разложенную на четыре голоса, а зубатки вылезали на берег, чтобы им поаплодировать.

Как-то раз я попыталась отыскать объективную версию в «Леджере», однако дед погиб в те времена, когда некрологи писала жена главного редактора. По слухам, она была очень добросердечным человеком и терпеть не могла, когда ее муж публиковал факты, способные опорочить невинное семейство. Цветистый язык миссис Анни не всегда позволял определить, умер человек в своей постели или с петлей на шее, однако «безвременная трагедия» обычно означала неожиданную смерть, не приведшую к уголовному расследованию, — начиная от мула, лягнувшего копытом в голову, и до неожиданно вернувшегося домой мужа.

В случае с моим дедом упоминались неутешная вдова, скорбящее потомство, «оставшееся без направляющей отцовской руки», и пятнадцатилетний сын, на которого внезапно «суровая судьба взвалила непосильную ношу ответственности».

Такие некрологи больше не пишут.

Как и не ставят такие надгробия, как тот величественный монумент, которым почтил память отца через несколько лет после его смерти мой папа, когда у него появились деньги.

Сейчас покойников закапывают в чистом поле и ставят плоские бронзовые таблички с эпитафиями, чтобы они не мешали трактору с газонокосилкой. Вместо солидных мраморных урн остались легкомысленные бронзовые вазочки, так что в день памяти современное кладбище напоминает детский рисунок, изображающий безлесое пастбище с расставленными повсюду искусственными веночками. Лично я хочу лежать под развесистой магнолией или величественном дубом, покрытыми траурным испанским мхом. И если мне не удастся получить десятифутовую стеллу из обсидиана с золотыми буквами или скорбящего ангела в человеческий рост, идите все к черту. Тогда просто кремируйте меня и развейте пепел над зданием суда округа Коллтон, чтобы я надоедливой пылью лезла в глаза судье Перри Бирду.

Несмотря на то, что Уайтхеды пытались отговорить Джеда от этого, он установил на могиле Дженни двустороннее надгробие. Полированный белый мрамор, высотой три фута. На одной стороне имя Дженни, даты жизни и смерти и сломанная лилия, означающая, что она погибла в самом расцвете сил. На другой стороне истекающее кровью сердце, дата рождения и черточка.

Возможно, Джед действительно полагал, что до конца жизни будет горевать о Дженни. Интересно, что чувствовала Дина Джин, каждый год после пасхального молебна наблюдая за тем, как Джед и Гейл кладут цветы на могилу Дженни, рядом с которой оставлено место для Джеда?

Словно прочтя мои мысли, Гейл вдруг спросила:

— Ты знаешь, что маму пришлось снова поместить в лечебницу?

Убрав ногу с педали газа, я внимательно посмотрела на Гейл. Все стекла в машине были опущены, и ветер трепал забранные в хвостик волосы. Коралловые губы сжимали вставленную в банку соломинку. Как и я, Гейл была в темных очках, поэтому я не смогла увидеть ее глаза.

— В чем дело?

— Все в том же. Она снова начала слишком много пить. Постоянно звонила по телефону и тут же начинала плакать, если трубку снимала не я. Если отвечал папа, она сразу же бросала трубку. Я старалась держать это от него в тайне, но… — Она беспомощно махнула рукой. — Так или иначе, позавчера Рейноры снова отвезли ее в лечебницу.

— Милая, что тебе пришлось перенести!

— В общем, ничего страшного. То есть мне невыносимо то, что делает с собой мама, и я хотела бы ей помочь. Я думала о том, чтобы навестить ее. Быть может, поговорить с врачами. Но дед говорит, что нужно немного подождать. Дать ей пару недель просохнуть.

— Возможно, он прав, — пробормотала я.

Мои волосы постоянно задувало на очки, и я высунула локоть в окно, чтобы смахивать их, управляя одной правой рукой. Если не считать встречающихся изредка тракторов, шоссе было пустынным.

Допив напиток, Гейл достала из сумочки пачку сигарет.

— Не возражаешь, если я закурю?

— Я выросла на табачной ферме, не забыла?

Часть моих доходов до сих пор составляет арендная плата за унаследованный от матери участок земли, сдаваемый под табачные плантации. И все же, каким бы лицемерным это ни казалось, мне было неприятно видеть, как Гейл с изяществом опытного знатока зажигает сигарету.

— Я просто не понимаю, как папа может относиться ко всему так спокойно, — произнесла Гейл, задумчиво выдыхая дым. — Он полностью вычеркнул маму из своей жизни, не хочет ее видеть, не хочет говорить о ней. Я знаю, что папа выплачивает ей алименты, но он ведет себя так, словно он никогда… словно они никогда… Я хочу сказать, словно она не была его женой! А наемной домработницей. И Рейноры не знают, как ей помочь. Они утверждают, что следят за ней как ястребы, но она все равно откуда-то достает выпивку…

И снова Гейл вовремя осеклась.

— Послушай, Гейл, — сказала я, — я буду очень рада, если ты перестанешь вести себя так, будто я никогда не слышала о самогоне, хорошо?