Зимняя мантия - Элизабет Чедвик (Англия)

– Пожалуйста… – прошептала она, не зная, о чем попросить – остановиться или продолжать.

Не нарушая ритма, он просунул руку между ними и погладил ее. Это ввергло ее в первый в ее жизни оргазм. Она выгнулась, вцепилась в него ногтями, сжала зубы. Потом, ничего не соображая, откинула голову и закричала. За ее криком последовал рев Уолтефа, и он всей тяжестью рухнул на нее. Там, где их тела соприкасались, она ощущала пульсацию, напоминающую сердцебиение, – сначала сильную и четкую, но постепенно затихающую.

Тишину нарушали только звуки их дыхания. Джудит попыталась выбраться из-под навалившегося на нее тела. Ее ноги были раскинуты, и она чувствовала жжение между ногами.

Уолтеф медленно сдвинулся в сторону, потом прижал ее к себе и отвел с лица спутавшиеся волосы.

– Я тебя люблю, – прошептал он. – Прости, если было больно. Потом станет лучше.

Джудит спрятала лицо у него на груди.

– Мы должны благодарить судьбу за то, что приносит нам радость, – сказал Уолтеф. Он поцеловал ее, она ответила, но уже несколько сдержанно. Ей требовалось время, чтобы привыкнуть и прийти в себя. Она бедром чувствовала его эрекцию, хотя всего мгновение назад его член был мягким. Сибилла рассказывала ей о мужчинах и женщинах, которые утоляли свою похоть с вечера до утра. Она надеялась, что Уолтеф не такой.

– Скажи правду, я доставил тебе удовольствие?

Она расслышала в его голосе надежду и закусила губу.

– Да, мне было приятно, – прошептала она. – Я даже и думать не могла, что будет именно так. Теперь я понимаю, почему так часто не обращают внимания на призывы священников к безбрачию.

Уолтеф фыркнул.

– Больше половины деревенских священников в Англии имеют жен и детей. Церковь только совсем недавно заняла иную позицию. Я понимаю, что сладострастие может отвлекать монахов и монахинь, но обычный священник должен жить так же, как живет его паства.

Он зевнул.

– Я рад, что ты получила столько же удовольствия от выполнения своих обязанностей, сколько и я.

Через несколько секунд он уже спал. Джудит высвободилась из его объятий и осторожно откинула одеяло. С внутренней стороны на ее бедрах виднелись пятна кроки, простыня тоже была испачкана – доказательство ее девственности. Она снова натянула одеяло, легла на бок так, чтобы не касаться мужа, и заснула.

Утром он снова овладел ею, еще раз вознеся ее на вершину наслаждения. Он сказал, что любит ее, что в ней вся его жизнь, и подарил ей золотую брошь и украшения с драгоценными камнями, чтобы вплетать в косы.

Окровавленную простыню продемонстрировали в зале перед всем двором как доказательство ее невинности и успешной брачной ночи.

Практичная Сибилла сунула Джудит маленькую баночку с мазью.

– Пока не привыкнете, – прошептала она.

Сама она провела ночь, завернувшись в плащ Токи, оруженосца Уолтефа, и вид у нее был цветущий, как у женщины, которую хорошо любили.

Джудит мазь взяла, но усомнилась, что когда-нибудь привыкнет.

– Жаль, что я не такая, как ты, – сказала она служанке почти с горечью. – И не такая, как мой муж. – Она перевела взгляд на Уолтефа, с аппетитом поглощающего хлеб с медом и одновременно весело беседующего с Ришаром де Рюлем.

– Не стоит хотеть быть такой, как другие, – заметила служанка. – Вы должны научиться жить в мире в своей собственной шкуре. – Она сочувственно сжала руку Джудит. – Сеньор Уолтеф – хороший человек. Просто доверьтесь ему – и все будет в порядке.

Джудит промолчала. С этим у нее как раз было хуже всего.

Лето 1072 года

Симон въехал в Хантингдон теплым июньским вечером. Запах пищи и дыма перемешивался с нежными ароматами лета и навязчивой вонью выгребных ям и отхожих мест.

Люди смотрели на него и тут же отворачивались. Симон даже подумал, что они отпускают едкие замечания за его спиной, но потом решил, что это не так. В нем ничего не выдавало нормандца, если, разумеется, он не открывал рот. Зеленый капюшон скрывал его коротко стриженные волосы, туника была скромной, всего лишь с узкой оторочкой.

В свои четырнадцать Симон был гибок, как лоза. Сколько бы он ни ел, все равно оставался худым, не поправлялся – разве что рос. Отец как-то пошутил, что кто-то наверняка положил навоз в его сапоги – так стремительно он прибавлял в росте. Над верхней губой уже появилась темная полоска.

Навстречу ему ехал отряд патрульных, и он посторонился, чтобы дать им дорогу. Их латы сверкали на солнце, и до него донеслась французская и фламандская речь. Один из них натянул поводья и взглянул на Симона из-под шлема.

– Скоро комендантский час, парень, – буркнул он. – Что ты здесь делаешь? – Он присмотрелся к лошади, и Симон испугался. Он знал, что таких хороших лошадей, как у него, зачастую отбирают. Потребность в них после Северной кампании была огромной.

– Я направляюсь в поместье Уолтефа Хантингдонского с посланием от короля, – ответил Симон с большей смелостью, чем ощущал. – Меня зовут Симон де Санли, я королевский оруженосец и сын управляющего двором короля.

– Больно молод ты для такого важного задания, – прищурился солдат.

Симон пожал плечами.

– Король и раньше доверял мне письма.

– Дай-ка посмотреть на эти послания.

Симон решил было возмутиться, но потом подумал, что шестеро против одного – слишком много. Не сводя глаз с солдата, он полез в седельную сумку и вынул пакет. Тот взял его, повертел в руках, изучил красную печать и неохотно вернул пакет Симону.

– Поезжай, – сказал он и махнул рукой, будто муху отгонял.

Симон пришпорил коня и поспешил побыстрее удалиться. Он знал, насколько униженными чувствуют себя англичане в подобных ситуациях. Пленники на собственной земле.

На вполне пристойном английском он спросил возвращавшегося с поля крестьянина, как найти дорогу к дому Уолтефа. Тот показал ему на длинное строение с деревянной крышей. У ворот стоял вооруженный солдат. Завидев Симона, он встал по стойке смирно.

– Токи, – улыбнулся ему Симон. – Рад тебя видеть.

Воин прикрыл глаза ладонью от солнца и внезапно расплылся в улыбке.

– Господин Симон! Я вас и не признал!

– Я привез письма для графа. Он здесь?

– Здесь. – Токи придержал лошадь за уздцы, пока Симон спешивался. – Матерь Божья! Ну и выросли же вы!

– Я знаю. Мне дома приходится нагибаться, чтобы войти в конюшню, – засмеялся Симон. Он перенес вес на левую ногу и мгновенно почувствовал резкую боль. Но он уже научился не морщиться. Он не хотел видеть от посторонних ни проявления жалости, ни особого к себе отношения, так что чем меньше он будет показывать, как ему больно, тем скорее все будут относиться к нему как к ровне. Токи позвал конюхов, чтобы те позаботились о лошади, а Симон рассказал ему о встреченных по дороге рыцарях.