Дева и Змей - Наталья Игнатова

А дом этот, и другие, ему подобные — настоящие очаги темной заразы, рассадники болезней. Смертным нужно избавляться от таких домов сразу, лишь только заподозрят неладное, но нет, они не спешат, они долго рассуждают и взвешивают, считают деньги, вспоминают о праве собственности, страховках, законах, мирятся со Злом, позволяют ему существовать… а мне ведь только того и надо. Их лицемерие, их жадность, их страх — не перед тем страх, чего нужно бояться, а перед тем, что они придумывают для себя взамен настоящего ужаса. Здесь, в Тварном мире, мысли остаются невостребованными, если только за них не платят. А мои добросовестные садовники унавоживают ими свои посадки. Рано или поздно причина со следствием меняются местами, и пока стоит под небом дом с привидениями, смертным в округе не избавиться от скверных, источенных червями мыслей и чувств, а любое, самое благое деяние их будет отдавать лицемерием.

Точь-в-точь, как мои рассуждения.

Если бы у фейри были психологи, они назвали бы это “комплексом подменыша”. Или “синдромом”.

Дед умел растить цветы зла. Его пчелки — и смертные, и фейри Полуночи — без устали разносили пыльцу и семена, его рабы сажали, пололи, обрезали и укутывали на зиму. Дед был гениальным садовником, подходил к делу без души, за отсутствием таковой, зато с любовью и суровой нежностью. А я выполняю обязанности. И все. Кто-то должен держать в порядке Темные Пути. За неимением властелина этим занимается принц.

Интеллигентствующий аристократ с замашками педераста — прошу любить и жаловать.

Это все кровь. Дурная кровь. Полдень и Полночь смешались в равной пропорции, дав начало нашему роду, породе. Семье. Но лишь первый из нас был настоящим властелином. И, может быть, станет последний. Не я. Я — младший, а это совсем другое дело.

“Питается он всегда кровью, а особенно предпочитает питаться детьми. Существо выглядит раздутым после еды, как беременное. Если оно облизывает тень людей, это означает, что человек скоро умрет”.

“Сокровища человеческой мудрости” (библиотека Эйтлиайна).

— Она — фея, — небрежно сообщил Невилл.

— Ну да?!

Страшный дом оказался внутри вполне обычным, скучным, очень пыльным. Пузырями вздувались на стенах обои в потеках грязи, скрипел под ногами рассохшийся паркет, пахло гнилью и слегка, почти незаметно, падалью. Не то, чтобы подобная обстановка была для Элис родной, но страх отступил перед унылой обыденностью. Ни тебе скелетов по углам, ни ржавых цепей, ни пожилой дамы с окровавленным топором в одной руке и собственной головой — в другой. Вообще-то, пожилая дама присутствовала, но в руках у нее была большая корзина с капустными кочанами.

Фея? Феи, это всем известно, отличаются стройностью. Злые — худобой. Еще у них, у злых фей, крючковатые носы, бородавки и челюсти, похожие на остроносую туфлю. Элис, разумеется, давно не верила в детские сказки, однако еще сложнее было бы поверить в то, что фея может быть толстой (если не сказать, жирной), и что на ней может быть надет серый брезентовый комбинезон, а поверх него — чрезвычайно грязный фартук с большим карманом. Ну и, конечно же, феи не стригут волосы “ежиком”.

Толстуха, уронив корзину, простерлась ниц посреди раскатившихся кочанов, поцеловала ногу Невилла и, поднявшись на колени, отползла.

На блестящей туфле остался черный отпечаток губ. Он медленно таял, испарялся или, наоборот, сливался с темно-багровой кожей.

— Плохо, Лонмхи[15], — сказал Невилл, — это очень мало.

— Простите меня, брэнин[16], — с неожиданным достоинством ответила женщина, не поднимая взгляда, — но их лекари стали очень мудры.

— Должен ли я учить тебя, как выполнять твою работу?

— Нет, брэнин. Я буду трудиться усерднее.

— Несомненно. Однако мне нужно не усердие, а его плоды. Ладно, оставим это. Покажи тайарне[17]свой сад, Лонмхи.

Не выдержав мучительной неловкости — это отвратительно, когда у тебя на глазах унижают человека, — Элис выпалила:

— Лонмхи, пожалуйста, не называйте меня госпожой, мое имя Ластхоп, можно просто Элис.

У Невилла стало такое лицо, словно он услышал непристойность от младенца.

— Брэнин, — маленькие глаза окинули Элис быстрым взглядом и обратились к Невиллу, — вам нужен новый цветок?

— Госпожа моя, — он тоже смотрел на Элис, — лонмхи это не имя, это — ее место. Слово “лонмхи” означает “животное”. Ведь я сказал вам: не нужно обращать на нее внимания…

Невилл замолчал. Рука в алой перчатке коснулась висящего на поясе кинжала.

— Нет, — взмолилась толстуха, вновь простираясь на грязном полу, от сдержанного достоинства ее не осталось и следа, — брэнин, не надо! Не убивайте! Я клянусь Силой, что забуду имя, я не причиню вреда, ослепну и оглохну.

— И онемеешь.

Красивое лицо Невилла стало резким и твердым — точеный камень обтянутый кожей.

— И онемею, — повторила женщина.

— Я слышал клятву. С закатом ты уйдешь через Скатхаун Спэйр.

— Да, брэнин.

— Можешь встать. Да вернись в свой истинный облик: тайарна не может поверить в то, что ты — фея… Тайарна вообще не слишком доверчива, — пробормотал он, уже для себя, а не для лонмхи.

— Да, брэнин.

Она поднималась медленно, будто бы не веря до конца в помилование, ожидая удара, готовая каждую секунду упасть к ногам господина и вновь молить о пощаде.

Нет, она не спешила, чтобы ясно и отчетливо могла Элис увидеть Волшебное преображение. Лились на пол атласным плащом длинные волосы цвета травы, темных листьев мать-и-мачехи, глянцевых твердых яблок; светилась из-под волос серебристая, тронутая золотом, как загаром, матовая и чистая кожа; зазвенели колокольчики на длинных ногтях, когда тонкая — слишком тонкая, чтобы быть красивой — рука, невыразимо изящным жестом отбросила за спину шелестящую зеленую волну. На Элис с безразличным вниманием уставились раскосые глаза. Большие, много больше, чем у людей. Цвет их был точь-в-точь, как вода в глубоком колодце. Не черный, но той неразличимой, глубокой темноты, что кажется чернее ночного беззвездного неба.

Платье цвета полированной меди, облегало ее фигуру плотней чулка, но лонмхи все равно казалась бесполой. Как рыба. Очень легко, хотя и против воли, Элис представила себе омут, из которого тянутся навстречу ей эти длинные худые руки, ногти, проколотые на концах, украшенные крошечными бубенцами.

— Я поклялась, — невыразительным и гулким голосом проговорила фея.