Борьба: Пленники Тьмы - Владимир Андерсон

и развернул сына на спину. Рядом лежал пулемёт: лента с патронами вилась в коробочный магазин, а из дула вываливался дым.

Спокойные и мирные серые глаза. Всё такие же стеклянные и непроницаемые. Такая же белая кожа. Такой же сын Земли. Из левого краешка уст текла кровь, веки изредка моргали.

Сквозь тишину сильно и живо билось сердце. Так ярко и стремительно, что хотелось жить.

«Рафаил», — прошептал Гора сыну.

Зрачки, чуть расширенные, двинулись в сторону и посмотрели на папу.

«Смерть в бою — высшая честь», — ответил Рафаил тихим угасающим голосом.

И словно стрела пронзила Гавриила. Ведь это он, именно он так наставлял. Это он уважал ценности древних славян как свои собственные. Он воспитал так своего ребёнка… А теперь у его сына сломан позвоночник и ещё Бог знает что. Теперь сын умирает.

«Зачем?! — вскричал в уме Гавриил, глядя на сына.

«Моя жена… — сказал Рафаил. — она скоро родит… Она должна родить здорового ребёнка».

«Она родит здорового ребёнка. Зачем ты полез во всё это?»

«Я вам поесть принёс», — из последних сил ответил Рафаил и бросил свою руку в сторону, указывая на коричневый мешок.

Рука свалилась на землю, отбросив горсть песчинок. Они беспорядочно разлетелись в стороны, приподняв немного пыли. Тёмное облачко полетело сквозь светлые лучи излучаемые светлым сердцем повстанца. Сердце уже не билось, но лучи всё шли. И не было им ни конца, ни края.

Двенадцатиметровый пригорок из камней и глинистой земли. На двуноге стоит пулемёт, рядом мешок с едой. Вокруг темно, а здесь светло. Лучи шли ввысь. И серые глаза, и белая кожа отражалась на них. В этом прекрасном месте нашёл свою смерть Рафаил.

Тяжёлые отцовские руки обняли голову и прижали её к своей груди. Какая-то невидимая, но очень острая стрела воткнулась командиру в сердце, стрела смазанная ядом, гниющая стрела. В середине груди всё зажалось и отвердело в камень. Горло запершило, и стало тяжело дышать.

Гавриил погладил сына по голове. Светящиеся светлые волосы продолжали сверкать вместо сердца. Он попытался дышать сильнее и жёстче. И получилось. Воздух пошёл через шею, проталкивая что-то застрявшее, и прямо в лёгкие. Стрела вылетела из сердца. Только то, что превратилось в камень посередине груди осталось неизменным, осталось камнем.

Командир положил сына на землю, ещё раз погладил его голову и твёрдо пошёл обратно, к тем, что выжили после перестрелки.

Спустившись с пригорка, Гора увидел лишь шестерых из девятнадцати шахтёров, остальных успели убить чумы. Двое из шести сильно нервничали и не могли взять себя в руки: Фёдор Птицев и Кирилл Столов.

Их Гавриил взял с собой, чтобы не расстраивали работающих на шахте.

«Что нам делать? Гора, нас всех убьют», — паниковал на всю железку Фёдор. Его тускло-зелёные глаза никогда не говорили правду, лишь показывали страх.

Второй паникёр Столов пока только кивал.

НО тут нашлась и поддержка. Та самая, на которую командир всегда мог расчитывать. Елена Багратионова. Её собранность и желание помогать людям находило правильное понимание свыше. Гора брал её на выездные работы, чтобы ребята держались достойно и, что не маловажно, не матерились. Когда они начинали орать матом на всё, что только происходило вокруг, получалось неприятное и непонятное собрание слов, всегда мешающее работе. А при приятной двадцатилетней девушке этого не было. Все просто взаимно трудились.

«Да ладно вам, ребят», — добродушно сказала она, чуть ли ни попросив об этом.

Слова были сказаны не сильные, но сказаны сильно. Сильно в душе. Тот самый момент, когда видимая слабость оказывается невидимой силой. Это успокоило Столова, но не Птицева: «Да чёрт дери! Что вообще было?!»

«Молчать», — ударил словом Гавриил выше потолка и так же жёстко продолжил: «Раньше все подчинялись мне как любящему отцу, хорошему командиру… И я довёл кого0то до состояния оппозиции. Теперь кто-то стал паниковать и повышать голос на командира. Теперь кто-то позволил сеье говорить до командира».

Сказанное не сбило с толку Птицева, он всё упорно стоял, расселяя панику.

Гавриил уже понял, что ему придётся сделать, и продолжил: «Так не пойдёт всё это. Теперь пойдёт только так, как я скажу. Теперь я вам не отец и не добрый командир. Теперь я вам — диктатор. И слушать меня теперь без оговорок и без оглядок. И выполнять мои указания, как я скажу. И за неподчинение — смерть».

Фраза закончилась, предоставляя возможность обдумать — пятеро шахтёров прислонили правый кулак к левому плечу и склонили голову, страх и уважение. Шестой отвернулся.

«И за неподчинение — смерть», — повторил Гавриил, ступая вперёд. Ему не было кого-то жалко, он и забыл, как это вообще, в глазах его всё было красно, а в уме — чисто и цинично, и всё это из-за затвердевшего камня посередине груди.

«Да знаешь что?! — недоумённо воскликнул Птицев, не зная, что «Контроль» сзади в метре от него. — Мне Надое…»

Договорить он не успел, мощный кулак влетел ему в спинной мозг — Птицев упал на колени, затем целиком на землю.

Громоздкая фигура подошла ближе и присела. Руки, словно две железные горы схватили за плечи лежавшего и, приподняв его, отбросили в сторону — еле дышащий Птицев перевернулся на спину. Глаза его были зарыты: они понимали, что будет, и не хотели это видеть.

Четверо шахтёров стояли, не шевелясь: только Лена с ужасом прикрыла рот руками и тихо шептала «Господи».

Контроль подошёл к лежащему и, наклонившись, сдавил ему шею своей железной рукой. Птицев закряхтел и задёргался, пытаясь вырваться. Глаза открылись и жалобно запросили пощады.

Пальцы сжались ещё сильней, в кожу впились ногти, и наружу брызнула кровь. От увиденного Лена вскрикнула и ещё сильнее зажала рот руками.

«Я подчиняюсь. Я ошибался. Я сдаюсь», — из последних сил молили его глаза.

С виду всё оставалось также, но внутри Гавриил старался понять себя самого: «Он сдался. Он и правда больше не будет. Зачем его убивать за пару слов. Он ещё молод и не сформировался как личность. Он просто запутался. Может, он не заслуживает смерти».

«Нет! — крикнул диктаторский камень в груди. — Он не подчинился. За неподчинение — смерть! И убить его цинично и жестоко. Он опасен для нашей войны. Он отдаляет нашу Победу. На войне нет пощады! На войне за неподчинение — смерть!»

Тут Гавриил окаменел полностью — все его мускулы стали прутьями, плоть — камнем, кожа — землёй. Стеклянный взгляд и немое лицо. Рука продолжала сжимать уже посиневшую шею — жизнь покидала Птицева.

«Пожалуйста», — шептали угасающие глаза.

Ни в голове, ни где-то