Один талант - Елена Стяжкина

– Провокаторы! Оппозиционеры сраные! Я сейчас в милицию позвоню!

Нам захотелось сбежать. Мы часто попадали в милицию, но еще никогда по политическим мотивам.

– Она меня ревнует, что ли… – говорит Лёха.

И я не пойму, он радуется или раздражается.

– Смешная. Тащит эту маман за руку и приговаривает: «Он – женатый мужчина, ваша дочь – несовершеннолетняя школьница. С этого момента вы соучастница развратных действий. Вы же теперь в курсе?» Та отмахивается, хватает свою, отоваривает подсрачником, невеста в слезы. Отличница тоже ревет. Я трезвый, в трусах. Холодно… Выпили потом… чисто для сугреву…

– С маман?

– Зачетная шутка. Может, жениться на ней? А?..

Время от времени Лёха собирается взять в жены кого-то из местных. Он думает, что угроза эта – козырная, непобиваемая, потому может уменьшить срок, определенный нам дядей Витей. Лёха не верит в отцовский страх перед армией. Говорит: «В гнилой системе можно отпетлять с любой точки. Примут меня – и что? На выходе денег не возьмут? Забреют в солдаты, запакуют в форму прямо в лифте?»

Я не согласен с Лёхой и поддерживаю дядю Витю. У любого гнилого слабая крыша. Когда падают балки и потолочные перекрытия, им не сунешь денег. Мы вытаскивали из-под обломков деревенского дома одного пришлого городского бомжа. Его, кстати, предупреждали, что хата ветхая, шальная, ветер подует – и «сдается, Тотошка, мы уже не в Канзасе». Силы сгнивших деревяшек хватило на то, чтобы перебить ему позвоночник. Когда он пришел в себя в больнице и узнал диагноз, то расплакался от счастья. Койка, трехразовое питание, инвалидность… «С таким социальным пакетом я в зиму войду как генеральный директор». Он кем-то был в прошлой жизни. Почти все, кто встречался нам в переездах и на стройках, имели прошлую жизнь, а потом превратились в кого-то другого. У одних прошлое длилось полстолетия, у других – пару счастливых лет. Я устал собирать эти истории.

8

Мы останемся здесь до зимы. Стройка оказывается социальным проектом, на фоне которого нужно сделать много добрых и понятных фотографий. Лето и ранняя осень в качестве декораций не годятся. В декабре яркое солнце, высокое, расти не хочу, небо, трава, цветы – все это кажется ненастоящим или просроченным. Если голосовать идут люди в шапках, то на плакатах шапки должны быть тоже. Иначе избиратель может себя не узнать. Зимой он не верит в лето и, высовывая на улицу нос, жалеет себя – сфотографированного раздетым, разомлевшим и не подозревающим, какая жопа ждет его в холода. Когда метут снега, лето кажется обидной китайской подделкой.

Заказчик хочет быть социальным политиком. Наш комплекс – путь к возрождению деревни, рабочие места и прочая перспектива. Заказчик наденет оранжевую строительную каску. На фоне грязи, коричневой, слегка поседевшей для пейзажности, он будет похож на огонек. Может быть, даже на факел. Это будет красиво и убедительно.

Надо снижать темпы, сокращать рабочих, пересматривать графики. Теперь главное – не спешить. Мы не можем законсервировать объект и уехать домой, потому что у нас нет знакомых инопланетян, которые взялись бы его сторожить. Все другие охранники войдут в долю или будут первыми, кто начнет растаскивать сначала инструмент, а потом, потихоньку, крепежи, кирпичи, плиты… Мы вернемся – и ничего не будет. Поэтому мы здесь.

У нас появляется время, с которым нужно что-то сделать. Других рецептов, кроме пропить-прогулять, кажется, нет. Пустое время я воспринимаю как опасную невидимую армию, напавшую на нас давно. Иногда мне кажется, что она победила, расставив везде своих генералов, смотрителей, зазывал. Где-то еще есть партизанские отряды. Но они никак не связаны между собой, потому ни масштабной рельсовой войны, ни рейдов. Армия пустого времени не преследует партизан. Она над ними смеется.

Исторический факультет. Мы с Лёхой учились на историческом факультете. Этот выбор был настоящим идиотизмом, в котором, как во всяком безумии, виделись серьезные рациональные смыслы. Мы не делились ими с дядей Витей. Типа просто любовь к истории. Он сам же ее и привил.

На самом деле Лёха планировал милицейскую карьеру, а мне было все равно. Дядя Витя орал: «Менты убивают людей!» – и ставил жирные кресты на юридических факультетах и академиях внутренних дел. «Только через мой труп!» – говорил он.

«Убей и начни карьеру с меня» – это звучало как хороший рекламный лозунг, мы смеялись, и Лёха не обижался. Менты нашего времени были общими тараканами для всех, кто пытался создавать бизнес. «Черные, серые, синие, жирные, проворные, с усами-дубинками, на одно лицо и из всех щелей». Приговор был окончательным, никакой дядя Степа не смог бы переубедить дядю Витю. Несмотря на отмену классовой ненависти, Лёхин отец чувствовал к ментам то же самое, что пролетарий должен был ощущать при виде буржуев. Но пролетарию не надо было пить с буржуями в День эксплуататора, ездить с ними на охоту, рассуждать на тему, что есть такое честь капиталиста, и делать вид. Буржуи не требовали дружбы.

Лёха же хотел милицейской карьеры из-за ее линейности и понятности. «Один раз попал – и уже не думаешь, что делать завтра». С истфака в милицию брали охотно. Считали историков выпускниками школы патриотов. Лёхин план дал сбой зимой после третьего курса, когда нас, бухих, счастливых и пустяком каким-то поймавших «ха-ха», взяли прямо на улице. Резкий запах спиртного стал прямым доказательством тому, что мы наркоманы и наркодилеры. Тем более что у нас в карманах нашли то, что туда сами и положили. Выкупая нас, дядя Витя тщательно проверял, целы ли зубы и кости. Но сиял. Был счастлив.

Только мы все равно доучились. Не знаю зачем.

9

Я люблю женщину, рядом с которой не светит солнце. Это безнадежная, молчаливая, но очень счастливая история, в ней все нельзя и ничего не проходит. Она длится половину моей жизни. В самом начале это можно было бы считать детством. Теперь хорошее объяснение отменилось. Я вырос.

Все вопросы будущего обозначены словом нет.

Я люблю женщину, которая счастлива.

Я люблю женщину, которая любит меня. Но лучше бы не любила. Потому что ее правильная человеческая любовь заняла те места, где могла бы быть другая. Та, которую я ищу.

Я пишу свои письма ей. И это ее руки держат нахальный желтый мячик, бьющийся о мою диафрагму словами «а вдруг».

Но всякое «вдруг» может начаться только с ее несчастья: она постареет, она овдовеет, она обнищает, она заболеет…

Я люблю и жду для нее несчастий.

«Правду говорить легко и приятно…» Не знаю. Не уверен. Даже самому себе. Мне трудно сказать это вслух, громко. Про себя, мысленно, как ни странно, тоже. Мне трудно об этом подумать. Слово «женщина» вообще не отсюда. Подбираясь к нему, я всегда спотыкаюсь, приваливаюсь спиной к неудобной «ю» и на вдохе цепляю «е». С «ё» все просто. Надежная буква. С ней всегда все просто.

Я люблю её.

Рецепт проговаривания: пол-литра водки, бутылка пива, пакет чипсов и Scivola Vai Via, прооравшая восемь раз.