Портрет Дориана Грея - Оскар Уайльд

Он вздрогнул и, торопливо взяв со стола овальное ручноезеркало в украшенной купидонами рамке слоновой кости (один из многочисленныхподарков лорда Генри), погляделся в него.

Нет, его алые губы не безобразила такая складка, как напортрете. Что же это могло значить?

Дориан протер глаза и, подойдя к портрету вплотную, сновастал внимательно рассматривать его. Краска, несомненно, была нетронута, никакихследов подрисовки. А между тем выражение лица явно изменилось. Нет, это ему непочудилось — страшная перемена бросалась в глаза.

Сев в кресло, Дориан усиленно размышлял. И вдруг в егопамяти всплыли слова, сказанные им в мастерской Бэзила Холлуорда в тот день,когда портрет был окончен. Да, он их отлично помнил. Он тогда высказал безумноежелание, чтобы портрет старел вместо него, а он оставался вечно молодым, чтобыего красота не поблекла, а печать страстей и пороков ложилась на лицо портрета.Да, он хотел, чтобы следы страданий и тяжких дум бороздили лишь его изображениена полотне, а сам он сохранил весь нежный цвет и прелесть своей, тогда ещевпервые осознанной, юности. Неужели его желание исполнилось? Нет, таких чудесне бывает! Страшно даже и думать об этом. А между тем — вот перед ним егопортрет со складкой жестокости у губ.

Жестокость? Разве он поступил жестоко? Виноват во всем неон, виновата Сибила. Он воображал ее великой артисткой и за это полюбил. А онаего разочаровала. Она оказалась ничтожеством, недостойным его любви. Однакосейчас он с безграничной жалостью вспомнил ту минуту, когда она лежала у егоног и плакала, как ребенок, вспомнил, с каким черствым равнодушием смотрелтогда на нее. Зачем он так создан, зачем ему дана такая душа?..

Однако разве и он не страдал? За те ужасные три часа, покашел спектакль, он пережил столетия терзаний, вечность мук. Его жизнь, уж вовсяком случае, равноценна ее жизни. Пусть он ранил Сибилу навек — но и она навремя омрачила его жизнь. Притом женщины переносят горе легче, чем мужчины, такуж они созданы! Они живут одними чувствами, только ими и заняты. Они илюбовников заводят лишь для того, чтобы было кому устраивать сцены. Так говоритлорд Генри, а лорд Генри знает женщин.

К чему же тревожить себя мыслями о Сибиле Вэйп? Ведь онабольше для него не существует.

Ну а портрет? Как тут быть? Портрет хранит тайну его жизни иможет всем ее поведать. Портрет научил его любить собственную красоту, —неужели тот же портрет заставит его возненавидеть собственную душу? Как ему исмотреть теперь на это полотно?

Нет, нет, все это только обман чувств, вызванный душевнымсмятением. Он пережил ужасную ночь — вот ему и мерещится что-то. В мозгу егопоявилось то багровое пятнышко, которое делает человека безумным. Портретничуть не изменился, и воображать это — просто сумасшествие.

Но человек на портрете смотрел на него с жестокой усмешкой,портившей прекрасное лицо. Золотистые волосы сияли в лучах утреннего солнца,голубые глаза встречались с глазами живого Дориана. Чувство беспредельнойжалости проснулось в сердце Дориана — жалости не к себе, а к своему портрету.Человек на полотне уже изменился и будет меняться все больше! Потускнеет золотокудрей и сменится сединой. Увянут белые и алые розы юного лица. Каждый грех,совершенный им, Дорианом, будет ложиться пятном на портрет, портя его красоту…

Нет, нет, он не станет больше грешить! Будет ли портретменяться или нет, — все равно этот портрет станет как бы его совестью. Надоотныне бороться с искушениями. И больше не встречаться с лордом Генри — или, покрайней мере, не слушать его опасных, как тонкий яд, речей, которые когда-то всаду Бэзила Холлуорда впервые пробудили в нем, Дориане, жажду невозможного.

И Дориан решил вернуться к Сибиле Вэйн, загладить свою вину.Он женится на Сибиле и постарается снова полюбить ее. Да, это его долг. Она,наверное, сильно страдала, больше, чем он. Бедняжка! Он поступил с ней, какбессердечный эгоист. Любовь вернется, они будут счастливы. Жизнь его с Сибилойбудет чиста и прекрасна.

Он встал с кресла и, с содроганием взглянув последний раз напортрет, заслонил его высоким экраном.

— Какой ужас! — пробормотал он про себя и, подойдя к окну,распахнул его.

Он вышел в сад, на лужайку, и жадно вдохнул всей грудьюсвежий утренний воздух. Казалось, ясное утро рассеяло все темные страсти, иДориан думал теперь только о Сибиле. В сердце своем он слышал слабый отзвукпрежней любви. Он без конца твердил имя возлюбленной. И птицы, заливавшиеся вросистом саду, как будто рассказывали о ней цветам.

Когда Дориан проснулся, было далеко за полдень. Его слугауже несколько раз на цыпочках входил в спальню — посмотреть, не зашевелился лимолодой хозяин, и удивлялся тому, что он сегодня спит так долго. Наконец изспальни раздался звонок, и Виктор, бесшумно ступая, вошел туда с чашкой чаю ицелой пачкой писем на подносе старого севрского фарфора. Он раздвинул зеленыешелковые портьеры на блестящей синей подкладке, закрывавшие три высоких окна.

— Вы сегодня хорошо выспались, мосье, — сказал он с улыбкой.

— А который час, Виктор? — сонно спросил Дориан.

— Четверть второго, мосье.

— Ого, как поздно! — Дориан сел в постели и, попивая чай,стал разбирать письма. Одно было от лорда Генри, его принес посыльный сегодняутром. После минутного колебания Дориан отложил его в сторону и беглопросмотрел остальные письма. Это были, как всегда, приглашения на обеды, билетына закрытые вернисажи, программы благотворительных концертов и так далее —обычная корреспонденция, которой засыпают светского молодого человека в разгаресезона. Был здесь и счет на довольно крупную сумму — за туалетный приборчеканного серебра в стиле Людовика Пятнадцатого (счет этот Дориан не решился послатьсвоим опекунам, людям старого закала, крайне отсталым, которые не понимали, чтов наш век только бесполезные вещи и необходимы человеку), было и несколькописем от ростовщиков с Джермин-стрит, в весьма учтивых выражениях предлагавшихссудить какую угодно сумму по первому требованию и за самые умеренные проценты.

Минут через десять Дориан встал и, накинув элегантныйкашемировый халат, расшитый шелком, прошел в облицованную ониксом ваннуюкомнату. После долгого сна холодная вода очень освежила его. Он, казалось, ужезабыл обо всем, пережитом вчера. Только раз-другой мелькнуло воспоминание, чтоон был участником какой-то необычайной драмы, но вспоминалось это смутно, каксон.