Вадим - Светлана Сачкова

Колька сощурил лучистые глаза и стал, как раньше, похожим на доброго колдуна:

— Ну… не знаю. Прилипло от них кое-что. Научился не париться… не думать, что материальное — это главное в жизни… Что-то в этом роде.

Вопрос все еще висел в воздухе, и Вадим даже видел его составившимся из дыма закуренной Колькой сигареты. Он тоже закурил.

— Ну, что тебе рассказать… Мерзость какая-то происходит. Хотя вроде ничего и не происходит. Не о чем рассказывать, на самом деле. Кроме как о том, что есть ощущение… то ли все надоело, то ли ничего больше не будет… и не понятно, зачем это все… Главное, момент неудачный для таких настроений: мы уже несколько программ западным компаниям продали. И одна из крутых заинтересовалась, хочет в нас инвестировать. Если все срастется — это будет просто супер… Я так раньше думал. А сейчас это на меня впечатления не производит. По фигу все.

Колька присвистнул:

— Да, брат, я гляжу, у тебя этот… кризис среднего возраста…

Вадим рассмеялся:

— Какого еще среднего возраста?! Двадцать девять лет. Меня и в делах еще иногда не принимают всерьез. Поначалу приходится вести себя неестественно… Строить из себя сильно делового.

Колька пожал плечами:

— Психологи пишут, что кризисы у человека каждые семь лет случаются. И первый из серьезных — как раз около тридцати. Когда ты вроде в первый раз зрелый. Вот и среднего возраста. — Да че, — живо добавил он, — это и не плохо. Кризис — это переоценка своей жизни. Что очень полезно. Вообще задумываться полезно. И если, предположим, где-то ошибся, то в тридцать еще не поздно исправить.

Вадим поинтересовался:

— Ну и где я ошибся?

— Э-э, — Колька сделал отодвигающий жест руками, — я теоретически говорил. Чтобы это… предубеждение твое против кризисов развенчать. А ты, может, и не ошибся. Может, ты сделаешь вывод, что все нормально, выбор был правильный. А Машка что?

Вадиму было совсем неприятно вспоминать в этой связи о жене — да и вообще в любой связи. Он даже забыл, что она сейчас где-то в этой квартире, очень близко — живет, пишет, мажется кремом…

— Да замечает, наверное. Я с ней об этом не говорил… И то сказать — замечает. Как не заметить: я тут ей оплеуху влепил недавно.

Вадим посмотрел вдаль и увидел кожаную свинью у противоположной стены. Перевернутую вверх ногами.

— Так, сорвался из-за ничего. Она что-то сказала. Я ее, ну, шлепнул по щеке. Ночевал в офисе. На следующий день помирились.

Колька молчал, намазывая крекер паштетом. Затем запустил его в рот и поднял с бортика пепельницы тлеющую сигарету:

— А че сказала-то?

— В смысле? А… Что-то про отца. Моего.

— М-м, — невнятно среагировал Колька. Он облизывал пальцы, причмокивая.

— Ну, что-то типа того, что я ревную… Будто мне обидно — я должен был работать как вол… А мои сводные брат с сестрой — творческие бездельники… Ничем не занимаются… А отец их любит, балует…

Вадим взял у Кольки еще одну сигарету. Маша умела говорить глупые, но оттого не менее обидные вещи.

— А что это… отец? Ты с ним так и не общаешься?

Вадим оживился:

— Я тебе не говорил? Пока мама жива была, он ей звонил периодически. Со мной никогда не разговаривал. А когда она умерла, позвонил и попал на меня. Ну, мы парой слов перекинулись. И вот как раз после твоего отъезда, полгода назад… приезжает он в Москву на две недели. Ну, туда-сюда, встретились, он в офис ко мне заходил, потом домой.

Вадим помолчал, припоминая, и усмехнулся не без удовлетворения:

— Надо сказать, он выпал в осадок. Прыгал, щебетал: «У тебя здесь все, как в Америке, только еще лучше». Он перед этим в Штаты съездил, и с тех пор для него ничего лучше нет. В общем, не ожидал, что я так продвинусь, все восхищался. Особого общения у нас не завязалось. Он мне показался довольно пустым человеком.

— А если б он приехал и застал в тебе не крутого бизнесмена, а этого… творческого бездельника? Как бы ты тогда себя ощущал?

Колька лыбился за куском сыра, от которого понемногу откусывал.

— Надо полагать, я бы постарался этим бравировать. Он всю жизнь презрительно относился к людям творческих профессий. Особенно к тем, кто не может внятно зарабатывать. Вот и в этот приезд все сокрушался, что его детки бестолковые черт знает чем занимаются.

Колька курил, щурился в бороду, ласково улыбался краем рта. Вадим посмотрел на него с подозрением:

— Ты тоже думаешь, что у меня сохранилась обида? Типа, он меня бросил, мне всего самому пришлось добиваться… А о своих других детях он так печется, что даже противно?

Вадим напитал две последние фразы жгучим сарказмом. Но, как только слова закончились и повисли эхом в сознании, продолжая звенеть, память вдруг услужливо предоставила обрывки воспоминаний: удовлетворение впечатлением, произведенным на отца… пришедшее чуть позже опустошение. В голове что-то с глухим хлопком лопнуло.

«Как противно…» — только и мог подумать Вадим. Ему отвратительно было слушать, как отец говорил о здоровом детине с абсолютно стеклянным взглядом, благоговейно тыкая в фотографии: «Надо скорей возвращаться, мой мальчик приболел, кашляет по телефону… Мать все занята, надо ему хоть супу сварить, а то так и не выздоровеет на колбасе…» И омерзительно было даже допустить на минуту, будто Вадимова жизнь могла зависеть от этого глупого человека. Что это он запрограммировал не только весь ход событий, но и чувства, и мысли Вадима.

Колька, будто специально, ушел в туалет, а Вадим погрузился в минуты какого-то сложного видения. Он вспомнил, как в детстве пытался отцу понравиться, как это доходило до мании. Встречались они раз в месяц, и Вадим делал все возможное, чтобы доказать: он своего отца достоин. У того уже был другой сын, и Вадим, стараясь до отказа заполнить минуты и не умея в них втиснуть желаемого, видел, как отец зевает, скучает, плюет с моста в Москву-реку. На него не производило впечатления то, что Вадим ходит в кружки, лепит, вырезает, рисует. «По математике у тебя тройка, мне мать сказала, — говорил он. — Из таких, как ты, ничего не получается путного». И вместе с тем Вадим презирал себя за свои фанатичные попытки перед отцом утвердиться — попытки, существовавшие лишь в мечтах, потому как в присутствии отца Вадима словно парализовывало, и он действовал словно во сне, всегда невпопад. С раннего детства он полагал отца человеком ничтожным и мелким, но не мог не пытаться ему понравиться. А потом приходил домой и сгорал от стыда… Когда отец по какой-то причине не смог встретиться с ним в течение месяца, а затем и следующих трех, после чего стало само собой разумеющимся, что у него есть семья и встречаться им незачем, наступило некое равновесие. Вадим, конечно, решил, что все это из-за него, и он попросту не интересен отцу. И тогда, чтобы не мучиться зря, он просто перестал об отце вспоминать.