Четверги с прокурором - Герберт Розендорфер

Ко времени моего визита герр Доман уже знал о гибели своей помощницы. В воскресенье проходила запись последней передачи, в которой участвовала и Корина. Мимика герра Домана при упоминании записи говорила сама за себя. Он был человеком, бесспорно, умным и, следовательно, не лишенным некоторой доли цинизма. Дело в том, пояснил он, что подобные передачи – лишь имитация прямого эфира, на самом же деле они всегда идут в эфир в записи, ибо старички – народ непредсказуемый. Короче, Корина также участвовала в записи, она, как обычно, лихо вручила букет очередному престарелому герру, а затем, простившись со всеми до вторника, ушла. Правда, во вторник на студии она не появилась, чего за аккуратной и добросовестной девушкой не водилось. В подобных случаях, по словам герра Домана, она всегда заранее предупреждала его. Ну а потом, печально изрек герр Доман, все поняли почему. Он еще тогда рассердился на нее, – но ведь, знаете, телевидение – такая штука, там постоянно на нервах, – за то, что ему на ходу приходится подыскивать другую девушку для вручения букетов.

Нет, уверил меня герр Доман, нет, ничего странного тогда в воскресенье он в поведении Корины не заметил. Она была такой же, как всегда, хотя особо на «душевные переживания» – именно так и выразился герр Доман – он внимания не обращал. Но все же может рассказать кое о чем, что, по его мнению, представит для нас определенный интерес. Нечего удивляться, что в семье девушки не хватились. Это вообще весьма необычная семья или, скорее, «пожалуй, уже обычная», как выразился герр Доман. Мать сожительствует с человеком, который, если ему не изменяет память, наконец с великим трудом достиг уровня развития тринадцатилетнего, причем исключительно в аспекте чистого гедонизма. То есть поставил крест на всяческой трудовой активности. Палец о палец не ударял семьи ради. На что она жила, остается загадкой, ибо и мать Корины была женщиной без профессии. Будто бы числилась доцентом в частном учебном заведении, где преподавали науку обретения самого себя. Вроде читала там лекции на эзотерические темы. С этого, понятное дело, не разживешься, и единственным регулярным поступлением оставались доходы Корины. До рокового дня. В общем, семья вряд ли могла претендовать на роль трамплина для прыжка в благополучное будущее, тем более что Корина не очень-то охотно расставалась со своими нажитыми хоть и не потом и кровью, но все же самостоятельно деньгами в пользу семьи, отчего, как нередко жаловалась девушка ему, герру Доману, в семье дело доходило до скандалов, если не до рукоприкладства.

– Вы верите, – поинтересовался я, – что, вероятно, этот ее отчим…

– Думаю, вряд ли, – понял меня с полуслова Доман, – вы просто не видели этого недо…

И, поняв, что вот-вот выйдет из рамок приличия, герр Доман осекся.

– Понял, – пришел к нему на помощь я. – Понял.

– Из-за каких-то разногласий по поводу денег – нет, – продолжил телеведущий. – Тут, скорее, по несколько иным причинам.

– По каким же?

– По словам несчастной Корины, в этой семейке царил самый настоящий беспредел. И то, что девушке все же удалось кое-чего добиться в жизни, не пасть окончательно, – чудо. Нет, скорее, не чудо, а просто жесткое неприятие порочных устоев.

– Но ведь из-за этого…

– Нет-нет, я имею в виду другое. Корина открыто ничего не говорила, лишь намеками. В общем, этот ее отчим был… как бы это сказать… ну, не совсем к ней равнодушен, что ли.

– А она к нему соответственно равнодушна?

– Именно. Именно так все и было.

– Известно ли вам, – решил огорошить его я, – что результаты вскрытия показали, что Корина была на четвертом месяце беременности?

Да простят меня мои слушатели, я до сих пор об этом умалчивал.

У Домана отвисла челюсть.

– Но это ведь… Нет-нет, разумеется, мне об этом ничего не было известно, – ответил он после паузы.

– Как долго вы знали Корину?

– Она пришла к нам, едва ей исполнилось восемнадцать. Мы принимаем только совершеннолетних. То есть без малого год назад.

Поблагодарив герра Домана, я откланялся.

А теперь – я слышу сигналы – пора перейти в гостиную. Жуть, да и только, вот что я вам скажу. Этот скрипичный квартет Бартока – настоящий Эверест. И все же не решиться ли нам взойти на него? Строго говоря, вам следовало бы позаботиться о более искусном альтисте, чем я.

– Но вы, – возразил герр Гальцинг, – вы даже Равеля одолели.

– Скорее, делал хорошую мину при плохой игре, – вздохнул земельный прокурор д-р Ф.

На этом заканчивается первая часть истории земельного прокурора д-ра Ф. о «Золотой осени».

– Я так до конца и не оправился от скрипичного квартета Бартока, который мы исполняли в тот четверг, – признался земельный прокурор д-р Ф.

– Но вы вопреки всему выдержали испытание, – сказала хозяйка дома.

– Вот именно, – согласился земельный прокурор, – именно «вопреки всему». И вышло еще хуже, чем с Равелем.

– Не любите Равеля?

– Напротив, напротив! – воскликнул д-р Ф. – Были в моей жизни периоды, когда мне казалось, что я не могу жить без музыки Равеля. Когда я никого, кроме него, слушать не мог. Мало композиторов, о которых я мог бы со всей ответственностью заявить, что знаю каждую их ноту. Кроме Брамса, это Равель. Но не Моцарт! И представить не могу подобного! Нет-нет, только не Моцарт. Согласен, Равель иногда кажется легковесным, и даже Брамс может таковым показаться. А что еще объединяет их? Думаю, есть нечто. И тот, и другой отвечают за каждую свою ноту, каждый звук выстрадан ими. Их музыка осенена самим Богом.

– Ну и что же было дальше с «Золотой осенью»?

Доктор Ф. откинулся на спинку кресла.

– Итак, отчим Корины оказался не очень-то словоохотлив, скорее, как выразились допрашивавшие его следователи, «из него клещами приходилось слово вытягивать». И хотя жизнь этого отчима – звали его, кстати, Хорст Унгерау – состояла главным образом из просиживания домашнего кресла, в котором он часами дымил самокрутками, визит полиции явно подпортил ему настроение, и он первым делом постарался' убедить следователей, что, дескать, ему нечего заявить им для протокола. Впрочем, о его отношении к государству и правоохранительным органам можно было судить уже по его библиотеке, если ею считать огромную кучу книг на полу у продавленного кресла. Названия их говорили о ярко выраженном антиавторитарном и антикапиталистическом складе ума хозяина. «С привкусом буддизма, – как предположил один из следователей, – о чем недвусмысленно свидетельствовал и наполнявший квартиру специфический запах».

Попытаюсь восстановить в памяти строки протокола этого допроса.

Следователь: Ваша дочь или, вернее, приемная дочь, то есть фройляйн Корина Кергль, была убита.