Песнь серафимов - Энн Райс

Однако Тоби никогда не забывал тот чудесный дом неподалеку от Мандевилла, помнил, какая там красивая мебель, помнил прекрасную речь матери близнецов. У их отца имелось несколько записей великих лютнистов, и он позволил Тоби прослушивать их в комнате, которую называли кабинетом, — и в самом деле, она была от пола до потолка заставлена книгами.

Этот загородный дом был похож на дом под Мандевиллом.

Я наблюдал за Тоби. Я видел его лицо и глаза, видел образы его воспоминаний, его души.

Ангелы не понимают человеческого сердца, нет, не понимают. Это правда. Мы рыдаем при виде греха, при виде страданий. Но человеческого сердца мы не понимаем. Однако теологи, которые пишут об этом, не принимают в расчет того, что мы способны к умозаключениям. Мы можем связать воедино бесконечную череду жестов, выражений, изменений ритма дыхания, движений и вывести из этого множество верных заключений. Мы в силах понять скорбь.

Я пришел к пониманию Тоби именно таким образом. Я слышал музыку, которую он слышал давным-давно, в доме под Мандевиллом старые записи еврейского лютниста, исполнявшего темы из Паганини. И я видел, как Тоби стоял под соснами, пока не окоченел от холода.

Он медленно побрел обратно к дому. Спать он не мог. Ночь ничего не значила для него.

Когда он почти дошел до увитых плющом каменных стен, произошло одно странное событие, ставшее полной неожиданностью. Он услышал тихие звуки струн. Наверное, где-то было открыто окно, и оттуда лилась такая нежная, такая хрупкая красота. Играл фагот или кларнет, определить точно Тоби не мог. Однако он заметил над головой приоткрытое окно, высокое, из свинцового стекла. Оттуда и звучала музыка: одна долгая колеблющаяся нота, а вслед за ней — тихая мелодия.

Тоби подошел ближе.

Казалось, что-то пробуждается, но затем к одинокому духовому инструменту присоединились другие, да так грубо, что все вместе стало походить на шум настраивающегося оркестра, но подчиненный каким-то строгим правилам. Затем мелодия снова вернулась к духовым, но ее снова стали погонять, оркестр разрастался, духовые воспаряли, становясь все более пронзительными.

Тоби стоял под окном.

Музыка внезапно обезумела. Скрипки визжали, барабаны били так, словно это грохотал локомотив, несущийся сквозь ночь. Тоби едва не зажал уши руками, настолько неистовы были звуки. Инструменты взвизгивали. Они завывали. Они словно обезумели: рыдающие трубы, головокружительные водопады скрипок, удары литавр.

Он уже не понимал, что слышит. Наконец буря утихла. Нежная мелодия прорезалась, тихо спустилась — музыкальное выражение одиночества и пробуждения.

Тоби стоял у самого подоконника, опустив голову, прижимая пальцы к вискам, готовый оттолкнуть любого, кто пожелает встать между ним и этой музыкой.

Нежные одинокие мелодии начали соединяться, но за ними билась некая темная сила. И снова музыка разрослась. Медь оглушительно гремела. Ее звуки несли в себе угрозу.

Неожиданно музыкальная композиция преисполнилась злобы: прелюдия и отражение той жизни, какую вел Тоби. Нельзя верить неожиданным переходам к нежности и спокойствию, потому что ярость сметет все на своем пути рокочущим барабанным боем и взвизгиванием скрипок.

Так оно и шло дальше, то сжимаясь до мелодии, почти стихая, то вздымаясь на волне индустриальной злобы, пронзительной и темной, почти парализующей.

Затем произошла странная трансформация. Музыка перестала нападать. Она превратилась в осознанную оркестровку жизни Тоби, его страданий, его чувства вины и страха.

Как будто кто-то набросил бесконечную сеть на то, чем он стал, уничтожив все, что раньше казалось ему священным.

Тоби прижался лбом к ледяному стеклу приоткрытого окна.

Направляемая кем-то какофония стала невыносимой, и когда он понял, что больше не в силах терпеть, когда он готов был зажать уши, все разом закончилось.

Тоби открыл глаза. В просторной, темной, освещенной пламенем комнате в большом кожаном кресле сидел человек и смотрел на него. Отблески огня играли на стеклах его квадратных очков в серебряной оправе, на коротко стриженных седых волосах, на улыбающихся губах.

Он неспешно махнул правой рукой, предлагая Тоби идти к парадной двери, а левой сделал жест «иди ко мне».

Человек, стоявший у входной двери, сказал Тоби:

— Босс хочет видеть тебя, парень.

Тоби прошел через анфиладу комнат — сплошное золото, бархат и тяжелые портьеры. Портьеры были подхвачены золотистыми шнурами с кисточками. В двух каминах горел огонь — в просторной комнате, похожей на библиотеку, и в комнате за ней, с закрашенным белой краской окном. Там оказался маленький бассейн с синей водой оттенка льда, исходящий паром.

В библиотеке — это могла быть только библиотека, судя по поднимавшимся к потолку стеллажам с книгами, — «босс» сидел там же, где увидел его через окно Тоби: в высоком кресле, обтянутом воловьей кожей.

Все предметы в комнате были прекрасны. Там стоял письменный стол из черного дерева, покрытый богатой резьбой, а слева от хозяина — какой-то особенный книжный шкаф с деревянными фигурками по обеим сторонам от дверец. Эти фигурки заинтриговали Тоби.

Обстановка была выдержана в немецком духе, как будто мебель явилась из Германии эпохи Возрождения.

Ковер был соткан специально для этой комнаты: бескрайнее поле темных цветков, золотая кайма по контуру стен, точно под высокими полированными плинтусами. Тоби никогда еще не видел ковра, сделанного специально под комнату, огибающего полуколонны по бокам от двустворчатых дверей, отступающего и обходящего острые углы диванов у окон.

— Сядь и поговори со мной, сынок, — предложил хозяин.

Тоби сел в кожаное кресло напротив «босса». Однако не сказал ничего. Не произнес ни звука. У него в ушах до сих пор звучала та музыка.

— Я хочу объяснить, что именно мне от тебя нужно, — сказал хозяин и начал рассказывать.

Дело было непростое, это верно, но вполне осуществимое. К тому же был большой соблазн принять вызов.

— «Пушки»? Это грубо, — сказал хозяин. — Это проще всего, если у тебя нет выбора. — Он вздохнул. — Ты вонзаешь иглу в шею сзади или в руку и идешь себе мимо. Ты же знаешь, как это сделать — прошел мимо, глядя перед собой, и словно вовсе не дотрагивался до того парня. Эти люди будут есть и пить без всякой охраны. Они думают, что их телохранители снаружи высматривают вооруженных врагов. Ты сомневаешься? Что ж, если упустишь свой шанс и тебя поймают с иглой…

— Не поймают, — ответил Тоби. — Я не вызываю подозрений.

— Верно! — воскликнул хозяин. Он развел руками, словно изумляясь. — Ты симпатичный парень. Никак не могу определить, что у тебя за акцент. Я думал, бостонский — нет. Нью-йоркский? Тоже нет. Откуда ты родом?

Это не удивило Тоби. Потомки ирландцев и немцев из Нового Орлеана нередко говорили с особым акцентом, который никто не узнавал. А Тоби еще и сознательно учился имитировать речь богачей, и его манера говорить, должно быть, сбивала с толку.